Р-ОВ: М-м… Нет. Знаете, нет. Не припоминаю.
– (Ну, хорошо.) Вы общались с внучкой Петровой – Ольгой. Она потом трагически погибла. Покончила с собой. Говорят, из-за несчастной любви… Помните?
Р-ОВ: Ольга? А как ее фамилия?
– (Я почуял скуку и усталость, а хрен его знает, как ее фамилия.) Бабушку ее звали Анастасия Владимировна ПЕТРОВА. Маму звали ИРАИДА ПЕТРОВНА ЦУРКО. Девушку звали Ольга.
Р-ОВ: …Нет… Ольга… Нет. Ничем помочь вам, наверное… не смогу (вот теперь под словами его что-то замерцало, отблеск плывущего тела, кусочек остывающего солнечного тепла, судороги страшно всплывающей правды, подсоберись, говорит он сейчас себе, должно быть, осторожно оглянувшись на жен-детей, папино фото, заслуги и дирижерские палочки и устоявшийся, укоренившийся на квадратных метрах мир, внутренности высохшей раковины – облупленный перламутр). Я ее не помню (и положил трубку, думая – навсегда, притворюсь мертвым, они забросают листьями и уйдут).
Меня все ждали. На кладбище всегда кто-то дальний должен сказать на выдохе «ну!» и махнуть парню с молотком и гвоздями, когда все замерзнут плакать у открытого гроба, я – один, незнакомые лица:
– Все. Закрываемся. – Сразу уйду, а потом уеду, подставлю голову под ветер, все подтает и высохнет без следа, вместе с жизнью, выветрится; я обернулся на дно нашей ямы – лестница Большого Каменного моста, набережная, Дом правительства, русская правда – сейчас сверху посыплется… – и никто не увидит этого больше так, все умрут – и отошел в тень, прихлопнув ладонью неожиданную слезу – чего-то жалеешь всегда на закрытии, после салюта, когда сдуваются аттракционы, грузят животных в фургоны и зооцирк едет дальше, оставив вытоптанную поляну у городского вокзала…
– Закрываемся! Видишь, как обставил все еврей… И ничего не сделаешь – свидетель есть. А как вы хотели? Служба! И мы бы на его месте. Ух, мы бы на его месте… Евреи – они умные, верно, батюшка? – Физрук страшно улыбнулся рекламой искусственных челюстей и прощально затряс Шейнину головой, словно его били беззвучные рыдания, просипел, от кого-то таясь: – Ну как вы тут? Девки хоть есть? – И вдруг, будто припомнив что-то, резко выставил руку лопатой: – Лев Романыч, а гильзу можно посмотреть?! Одну секунду, милый человек!
– Какую гильзу?
– Вы же обнаружили гильзы на лестнице при осмотре места преступления, – немедленно подсказал профессор и бешено махнул рукой телевизионному холопу, взявшемуся было Шейнина увести, – не так ли?
– Да. Это соответствует… Мы обнаружили гильзы…
– Пистолета «вальтер», калибра 7.65, естественно!
– Хоть в руке подержать, – хрипел физрук, не пряча ладони. – Люблю оружие и всякие железки… Знаешь, профессор, как немцев прогнали, выходим с братом в огород… Потом мы эту мину в костер… Брату два пальца… А меня насмерть… Покажь гильзу!
– Они находились в деле, я отлично помню – сиреневый конверт с надписью «Гильзы от патронов, подобранные на месте преступления»…
– Только почему-то этот конверт оказался пуст. Видимо, какая-то оплошность работников архива, верно?
– Не исключено. Мне пора уходить.
– Конечно! Счастливого пути! – взмахнул профессор руками, словно вызывая ветер, бурю. – В деле нет протокола осмотра места происшествия – случайность! Расположение трупов, пятна крови, положение гильз – не известно! Никаких следов баллистической экспертизы – небрежность! Нечетко описаны входное и выходное отверстие пулевого ранения в голове у Шахурина – результат спешки… Осматривалась ли одежда Микояна на предмет выявления следов крови? Нет! Забывчивость! Труп сожгли, а через пять дней пишется заключение о смерти – не успели оформить! Показания главного свидетеля несостоятельны от первой буквы до последней… Пистолет почистили, отпечатки стерли, свидетеля подготовили… Исчезли гильзы – кто-то недосмотрел! – Профессор вдруг увидел перед собой невидимый митинг и оперся на трибуну. – Зачем вы приказали изъять из дела гильзы? Потому что выстрелы производились из двух пистолетов и дуэль все-таки состоялась?! Неспроста Шахурин стоял в позе дуэлянта – боком, рука в кармане, словно презирая опасность, – ему и попали точно в висок! – Профессор кричал на донышке ночи, пока хоть кто-нибудь мог услышать, чтобы говорить последним, чтобы слепыми оказались они, оборачиваясь на реку – второй пистолет Микоян мог выбросить только в воду – Металлоискатели, мокрые водолазы – он кричал, как всегда, с удивительно убедительной интонацией, пока я не тронул его за плечо – третье июня закончилось:
– Все. Закрываемся. Спасибо, что нашли время. Вы очень помогли. И вам – спасибо большое. Достаточно. Мне кажется, хорошо получилось, грамотно, без суеты. Можно меняться.
– А ты? Да брось ты на хрен дирижера!!!
– И я. Возвращаюсь с вами. Забудем. Я только съезжу еще в одно место.
По приарбатским переулкам когда-то я шел в Плотников переулок, в архив внешней политики, при минус восьми, грея в кармане грабительские двести долларов за ксерокс ворованных документов из личного фонда Уманского – мимо котлована, на дне которого блестело тающим снегом бетонное дно и ковырялись оранжевые каски – вот и мы на дне, больше нельзя оставаться здесь, а то осыплются стены и похоронят нас с грудой не разложенных по полочкам сведений; мы попытались все разложить – кажется: разложенная, собранная жизнь прорастает; на нее сходит дух – зима, а теперь новая зима и глохнут голоса дела Р-788, хор Ленинградского шоссе, кунцевских квартир, Кутузовского проспекта, Патриарших прудов, Тверской, Лубянки, Дома правительства, Котельнической набережной, улицы Большой Грузинской и особенно – Фрунзенской набережной (сквозь верстовые чернильные стоны: «Дорогой Иосиф Виссарионович и Вячеслав Михайлович, вот уже сорок пять дней я нахожусь в одиночном заключении…», «Просит рассмотреть дело его отца, 58-летнего осужденного на шесть лет за обмен спичек на продукты. Сам он, Киселев М.Е., не имеет обеих ног, правой руки, а левая рука переломана. Два его брата на фронте. Отец был единственным человеком, который мог ухаживать за ним…»). Свидетели селились здесь, множество людей, куда бы ни отправлялся, ноги сами собой выносили к лестнице Большого Каменного моста, мы не могли освободиться…
Я оказался на обочине старого Волоколамского шоссе в районе станции Снегири: чем мы занимались? – зачем я четыре месяца просил эту женщину о встрече, два-три слова, соломинки, спички – неужели мы никого не нашли для себя? Нужна или близка стала мне эта девочка – нет, сколько их… Видел ли я себя в этом мальчике – нет, и никого не жалко, все слишком давно, чтобы пробилась жалость, хотя ловил себя на ощущении, что найду их живыми, ожидающими разрешения какого-то проклятья, что они есть, знают, сидят рядом и улыбаются или просто серьезно смотрят, как мы копаем, и еще раз умрут, когда закончим; мне казалось (голодно бросаясь на новое имя), вон за тем углом ждет меня человек совсем «оттуда», но за тем углом: да вы что, ее давно нет, а дочери ее семьдесят пять лет, и она ничего не помнит. Но ведь что-то мы искали, нельзя же сказать: мы шли через пустыню, чтобы побыть в одиночестве, надо же что-то искать – полюс, а на самом деле: побыл один, мог с этими… все, что хотел, всемогущ, и это единственный способ стать для мира понятным и что-то понять самому, иначе мы просто потеряли время…
Вот она приметила и идет ко мне, пожилая, маленькая, жилистая и боевая женщина в берете, для меня она останется девочкой тринадцати лет:
– Я не понимаю, как в наше время мужчина может быть без машины?! – качает головой. Я высадился с электрички, она-то предполагала, что у меня ампутированы обе руки, а так – оправдания нет, в наше время мужчины должны зарабатывать, а если не зарабатывают – не отрывать занятых людей и не заставлять с собой возиться. Она ведет «Ниву» наизусть, многолетним навыком объезда заполненных дождями ямок и своевременных торможений у незаметно опасных поворотов, водопроводными изгибами грунтовки, усиленной щебнем, меж дачных заборов композиторских лесных, обширных наделов, вот наш дом, и всюду – тот же рассказ: половину участка продали коммерсанту, и видите, что он построил?! – а что делать: вы знаете, сколько стоит содержать наш дом? просто содержать – газ, вода, дорога, электричество? они любят носить рваные куртки и на рынок наряжаются, как бомжи, словно император еще жив… Пушистые тапки, я поднял голову на вешалку – светлая, мужская шляпа одного из знаменитых покойников, когда она сказала:
– Алексей Иванович и Софья Мироновна были посажеными родителями на моей свадьбе. Прямо на даче
