сговорившись, зажужжал и заелозил меж салфеткой и рюмкой мобильник Эбергарда, мигая: «Сигилд»! «Сигилд»! — он быстро поднялся и унес свой разговор от начавшегося разговора Хассо.
— Ты должен давать больше денег! — раздавил большим пальцем ненавистный голос, неуязвимо, без «вот тварь!», без «ты же вышла замуж, почему я должен?!», он — другой.
Хассо также уже переговорил и, словно внезапно проголодался или узнал о предстоящем путешествии, для которого потребуется запас белков и углеводов, сосредоточенно разделывал рульку, отпуская вилку лишь ненадолго, чтоб подцепить клок квашеной капусты.
— Кравцова уволили, — вот что он заедает, страх; Хассо показал: ты тоже рубай, шамай, когда еще придется. — Привезли заявление, чтоб подписал, в реанимацию, где его жена помирает.
— Монстр обещал его год не трогать.
— У них времени мало, Путин мэра вот-вот… Надо успеть! Кравцов меня в девять пятнадцать с Игорем Стариковым из Ново-Ездоцкого вызвал, как самых близких: остаток на счетах, давайте подумаем, как… Я говорю: сбросьте нам на порубку деревьев, а мы тридцать процентов откатим, а в десять ноль-ноль морда позвонил в бюро пропусков: все заявки Кравцова аннулировать. Кравцов рванул в больницу к жене и сам думал залечь, ему туда бумагу и ручку подвезли, подписывай, или завтра заходит проверка контрольно- счетного управления.
— А я?
— Что?
— Я же носил Кравцову.
— Не дергайся ты, они тебе сами скажут.
— Может, мне самому к монстру…
— Если разговор получится, скажи: есть подрядчики по моей теме, на сумму такую-то. Готовы соответствовать, — Хассо раздражали затруднения Эбергарда, своими ногами ходи, ничто не должно отвлекать его от главного — в префекты! — А лучше не лезь.
Поставят нового куратора — пусть он порешает. А по моему вопросу? — только со стороны могло показаться, что разговор их плутал и прерывался, не держался на стальных натянутых тросах необходимости и взаимных расчетов.
— Я узнаю, — есть ли «грязь» и у ФСБ на главу управы Смородино?
Приемная зампрефекта Кравцова оказалась пустой, и видно, что — окончательно, словно Кравцов переехал с четвертого этажа, умер или только вчера ушел в отпуск; идиотка Лидия Андреевна весело отвечала на каждый звонок:
— Да нет, с чего вы взяли? На месте! Вот только приболел вчера, а так — работает Михал Саныч, — она одна ничего не знала.
Кравцов молчал, страшась что-то выпустить из себя; на столе иконки и фото любимой стояли, как прежде, но тесней, чтобы, съезжая в выходные, ничего не забыть. Размеренно лазил рукой в отросшие рыжеватые космы за ушами, поправлял, гладил, словно там что-то зрело или ему прописали почесывания заушных областей; так бы делал и дальше, но, заметив Эбергарда, вынужденно взялся за ручку, а другой рукой за бумагу и замер, утвердившись меж привычных якорей, примагнитившись.
— За февраль, — Эбергард показал пакет и переправил его под столом, подпихивая ногой, Кравцову. — Я пораньше, чтоб вы могли… Там, — чтобы монстр понимал: Эбергард «соответствует». — Мне что посоветуете?
— Тебе, — Кравцов слегка удивился: что это он? С какой стати зампрефекта должен в такой день говорить о какой-то такой малости? — Что тебе? Придет на мое место нормальный мужик, ты с ним сработаешься. Придет дурак — кто же ты будешь, если его не переиграешь, — так при увольнении на каждое «возьми с собой» отвечал префект Д. Колпаков и так уже десять лет говорили увольняемые все. — Но к монстру, — вот об этом Кравцов не таился, голос потерялся, смешался с пенным шипением ярости, — не суйся. Каждого уничтожает. Топчет. Ненавидит людей. Мы ж как привыкли — делаешь хорошо школьную программу, будет тебе и внешкольная. А у него — только внешкольная, только это, — Кравцов показал пальцами «деньги». — Но этого, — он опять показал, — ему мало. Ему надо еще и людей жрать. Нас пожрет — своих начнет. Ты с ним не сможешь…
— Не уволят его?
— Сидит как пришпиленный на делах Лиды, а сейчас ничего другого не нужно, последние дни…
— Михаил Александрович, уже сколько лет — последние дни…
— Я не жалею. Я покидаю «Титаник», дальше плывут без меня! — и так говорили все; заместитель префекта старел, потухал, худел, обрастал тополиным неухоженным пушком и щетиной, дальше без неба, под плитой, больно смотреть, как копошится он там во тьме (не он, а зашевелившаяся мумия, собранное врачами из… возвращенное из… поднятое с… подобие) и устраивается как-то жить дальше среди насекомых и бледных, вмятых побегов неузнаваемых растений, без солнца; Кравцов говорил вниз, кому-то устроившемуся у него в ногах, пакету «за февраль» с откатом. — Я-то устроюсь. Жалко только времени. Нужно время, понимаешь, чтобы на новом месте, — о чем прежде всего думал каждый, — чтобы выстроить схему.
Эбергард не слушал, читал сообщение Сигилд: «Эрна с классом едет Варшава — Берлин — Амстердам — Париж, не хочешь дать денег на путевку и личные расходы?» — «Нет»; звонок догнал его уже в коридоре:
— Тебе наплевать на дочь?! Да? Живешь в свое удовольствие? Никакой ответственности! Да денег можешь вообще больше не давать! Чтобы я… Не выпишешься из квартиры — Эрну больше никогда не увидишь — я сделаю так! — Она подождала: подождала радующих ее вспышек, плевков керосина в собственное пламя, страданий, задыхающегося голоса и раздраженно спросила в молчащую пустоту: — У тебя есть ко мне какие-то вопросы?
— Нет, — вопросы Эбергард накопил только к самому себе, и — следом эсэмэс от Эрны, первая за недели, месяцы и — о чем? «Почему не хочешь давать денег на поездку?!» Отвечать — не отвечать? И всё- таки ответил: «Потому, что не чувствую твоей любви» — двенадцатилетней девочке он ответил так и ответа не ждал, кончилось; всё, что касалось Эрны, — вымерло внутри, ему показалось — больше не заболит. Что произошло? Порезался обидой до крови и перестал скучать. Всё, что мог: будил Эрну болью, пытался вызвать недоумение и тоску, обратить внимание на потерю отца — ничего не заметила. И теперь он чувствовал: не хочет говорить с Эрной. Не хочет обслуживать. Оставался вопрос: любит он ее? Любил? Или с дочерью у Эбергарда произошло всё то же самое, что с ее мамой, только намного быстрее?
Фриц устроился — редеющие префектурные старожилы, избитые тарными пульками, постановочно освещенные жестяные зайцы-барабанщики и медведи делились этой вестью с радостью, словно обреченный Фриц испытал на себе сверхновую рискованную вакцину и — выздоровел совершенно, хоть и потерял половину веса и волосы все, потенцию и зубы, — теперь у всех, кому грозит чума сиреневых штампов в трудовых и окончательных страшных разговоров, есть надежда что-то такое проглотить, дурно пахнущее выпить и всё-таки вынырнуть с задыхающимся стоном из-подо льдов, в какой-то дальней полынье, пугнув тюленей и нерп.
— Без секретаря, — в кабинет поместился только Фриц, скромный, списанный из застойной гвардии стол, Эбергард, чайник и две коробки «листовой бумаги для офисной техники». — Визитки еще не сделал, — вице-президент в болтливой, рожденной безрукой и одноногой, инвалидной ассоциации муниципальных образований — ей подтирали текущие унитазы… Фриц… Человек (упившись на встрече белорусских побратимов в прошлом году), сообщивший официантке ресторана «Милостивый государь», что может лично проинвестировать строительство двадцатидвухэтажного монолитного дома… — Боится меня, — то есть матерого, ведомого старшими, неслучайно поставленного «вице» боится президент ассоциации, понимая свою скорую участь. — Не подпускает никуда, — да там бюджета девять миллионов (Эбергард, собираясь в гости, поизучал), и одному-то не напилишь на приобретении моющих средств и закупке галогеновых ламп! — Вчера пригласили на правительство. Левкин как-то раскованно себя вел. Пространно выступал. Что не любят, — чем еще оставалось хвалиться, о чем говорить? — ясно: Фриц с утра уже поизучал астрологические таблицы на сегодня, и больше занятий не оставалось. — У мэра, — сообщалась великая тайна, все уволенные, униженные, сниженные, уничтоженные не только переселялись под кепку, в мозг мэра, но и даже начинали управлять в нем течением мыслей по некоторыми извилинам, — есть настроение перераспределить полномочия и бюджеты управ в пользу муниципалитетов, смекаешь? — Фриц энергично
