приближаясь к напиткам и закускам, словно ждал автобуса или другого какого-то вида городского транспорта, что проходит через веранду и его заберет.
— Диссертацию мне писал, — Леня Монгол сам словно только что его вспомнил. — И первый-то раз — провалил. Я, честно говоря, думал его… Закопать. Как меня отговорили?! Юрий Александрович, да не бойся, садись, рубани салатиков!
— Вы у нас… — певица Коростелева нашла в списке и усадила Эбергарда прохладной рукой напротив Муджири, хозяина универмага «Райские вершины», усмехнулась его восторженному:
— И танцевать будете?
— Может быть, буду.
Ни один мужчина не молчал, все пытались запомниться. Так странно — он знает Коростелеву уже столько лет, а она с Эбергардом не знакома!
Ничего не ел потому, что дородный, медлительный и капризный, переживший четыре шунтирования Муджири кушал очень изящно: накалывал вилкой нужный кусочек, заворачивал его в нужный листик, обмакивал в одну плошку, в другую, откусывал с нужного бока и придирчиво жевал, проверяя на подлинность наслаждение; знал про каждое блюдо: как называется, из чего делают и как правильно есть — Эбергарду оставалось только щипать лаваш и разглядывать добавленную к ним за стол даму с нарисованными бровями в траурно-черном платье, глубоко открывающем вялую грудь; запястья дамы обвивали браслеты, в ушах качались золотые бубенцы — бывший судья Востряковского суда Верка Братищева теперь работала на какого-то рейдера; официант нагнулся к ее застывшей белокурыми волнами и острыми всплесками прическе, что-то подробно и почтительно перечисляя, но ответ получил краткий:
— Водки!
Переодевшись медсестрой, Коростелева два раза спела и понесла микрофон от стола к столу (Леня Монгол подсказывал, кому прилично «дать слово»); скоро, исчерпав общепонятные «ректор государственно-статистического университета», «председатель правления банка „Возрождение и преодоление“», «генеральный директор авиакомпании „Сибирские крылья“» и перейдя к весомым и ясным немногим «друг», «большой друг виновника торжества», «уважаемый человек из высокого дома», «человек, который работает на самом-самом верху рядом с самым-самым сильным человеком», обойдя половину, Коростелева еще раз переоделась, оставшись в одних колготках, и с чувством сказала, что споет лично для офицера и ученого Леонида Успенского и его друзей, он идет с ними по жизни и:
— Им принадлежит весь этот мир!
— Прирезал я еще лесок, полгектара к даче, — Муджири давно уже рассказывал, никогда не улыбался, казалось: плохо всё, но терпит, — расчищаю пока. Дочери-то я построил на Екатерининской пустоши, рядом с полем, что, говорят, Медведев выкупил. Знаешь картину Шишкина «Рожь»? Вот это поле…
— У нас еще гость, — объявила Коростелева, отдышавшись, Леня Монгол ей подсказывал, сам путаясь, на ухо, — гость дорогой. От префектуры Восточно-Западного, вернее Восточно… В общем, от — префектуры! — Леонида Павловича поздравляет Гуляев Алексей Данилович, заместитель префекта!
Никто не оборачивался (зампрефекта — мелочь), соединялись рюмки, решались вопросы, официанты прочитывали мысли и конькобежно скользили по коврам — Эбергард следил за микрофоном, микрофон понесли за стол, где довольно напряженно праздновали люди из Генпрокуратуры и таможенного комитета в продуманном соединении с красными мордами — тяжеловесно-тучными предпринимателями. За этим столом не смеялись, почти не ели, два особо выделенных официанта отбегали лишь за каким-то редкостным травяным отваром, вазочкой меда или самым обыкновенным ржаным сухариком (ну, есть у вас — самый обыкновенный-преобыкновенный, ну просто ржаной сухарик? господи — ну просто подсушенный черный хлеб, один ломтик? — и каждый предложенный сухарик оказывался недостаточно обыкновенным) — молчали за этим столом тяжело, ощущалось: самое меньшее — двое из гостей уже когда-то встречались за столом, по разные стороны, в исключительно неприятных обстоятельствах, оставивших на память одному из них четыре имплантата в нижней челюсти слева и суммы по тогдашнему курсу. Особенно суммы. Из-за этого стола и поднялся новый заместитель префекта Гуляев, вот он — поджарый пожилой юноша, над низким лбом аккуратный зачес справа налево, семидесятые годы, плакаты, хоккеисты, космонавты, комсомольцы, БАМ, лицевые морщины, заработанные улыбками и неудержимым хохотом над анекдотами первого секретаря парторганизации, смешливые ямочки на щеках — с выражением и трогательной искренностью Гуляев зачитал «адрес» из красной папки — Леня Монгол, не выпуская бокала, вытянулся, шутовски подровнял носки и втянул пузо, ближайшие похлопали, — пожиманье руки, Гуляев за что-то коротко извиняется, покаянно показывая ладони, — такая незадача, позор, префектура — без подарка! — Коростелева запела «Это любовь пришла за тобой, это весна постучалась…», Леня Монгол двинулся вдоль разнообразно качавшихся затылков, опять приклеив к уху мобильник, а Гуляев (Эбергард уже отодвинулся от стола, чтобы легко подняться, будто потанцевать, скрыв суету и страх) — Гуляев, не садясь, застегнул пиджак, кивнул соседям: обидно, как обидно, такой стол, такие люди, но вот приходится, необходимость… — и, огибая препятствия, заготовив правую руку и лицо, если нужно будет сигнализировать Лене Монголу «не надо, не выдумывай, не провожай! Занимайся гостями! Еще раз поздравляю и — празднуйте!» — и окраинами, за стульями, вдоль бревенчатых и каменных стен выбрался за двери, нащупывая в карманах номерок, к гардеробному зеркалу, возле которого уже открыто и просто улыбался Эбергард:
— Добрый вечер, Алексей Данилович! Хотел представиться. Руководитель окружного пресс-центра Эбергард. Ваш подчиненный!
Гуляев с удовольствием вгляделся с «да что вы говорите? не может быть!» и протянул руку: жми!
— Дождался! Что ж ты, Эбергард, топчешься в сенях, не спешишь представиться? Давно уже пора, — глаза его утопали в лукавом масле.
— На вас, наверное, и так всё навалилось.
— Вот и поможешь разгрести. А то друзья-то твои — каждый день: бу-бу-бу Эбергард то, бу-бу-бу Эбергард се…
— Кристианыч да Пилюс?
— Не помню. Всё, что не нужно, быстро забываю. А за тебя дела говорят. Работу твою вижу и вижу, что человек ты самостоятельный, серьезный, скромный.
— А префект это видит?
Гуляев вздохнул «что ж ты так сразу»:
— Префект для меня человек новый. И дело новое. Думаешь, мне просто — с федерального уровня вот сюда? Я сам еще не разобрался, что он видит. И что хочет видеть.
Гуляев помолчал, дав Эбергарду высказаться, предположить, оценить, сыграть лицом или глазами, но Эбергард простодушно и внимательно слушал.
— Будем работать, будет у нас получаться — всё у нас с префектом сложится, так я думаю. Скажу одно: выборы его очень волнуют.
— Есть много предложений…
— Напиши! Знаешь, армейский принцип: сделал дело — напиши. Не сделал — дважды напиши! Свое видение, на три страницы. Что есть по твоей части и что нужно сделать. И приходи в любой день, без всяких звонков, сам звони на мобильный, давай вместе!
— По социальной рекламе я еще хотел, по самоуправлению…
— Давай! Только знаешь, что бы мы ни делали, как бы ни старались — всё равно придется сидеть с палочкой на лавке под забором и разглядывать закат, — он облачался в длинное легкое пальто, бережно обернул шею узорчатым шарфом. — Говорят, принято поздравлять окружных силовиков, я, дурак, и поехал, а тут — такая публика… Не знал, как сбежать!
— Я здесь только, чтобы вас увидеть, — сочинил Эбергард, соображая: сейчас затронуть черных и жидов? на следующей встрече? — Тоже поеду.
— Ты побудь! Надо владеть информацией, как прошло, кто был. Потанцуй, отдохни, ты-то молодой, — Гуляев оглядел Эбергарда, — красивый! Господи, как же завидую я вам, ребята!
Так, отыграли…
— Первое действие, — вылетело вслух; на глазах скорбного гардеробщика лицо Эбергарда вывернулось и превратилось в потертый бумажник, складчатый, облезлый, по уголкам прихваченный тусклыми металлическими скобками, сжимающий своими дряблыми, старческими щеками пару бумажных
