— Оставляй максимум, дорогой ты мой человек, пойду к префекту, буду биться. Ну, получу, как водится, спустит собак на меня, но — выборы, понимаешь, выборы, дорогой Эбергард, обеспечить жителям возможность… Подожди, и куда ты всё время убегаешь? Посиди. Хочу тебе подсказать, — настало время поделиться, взаимность же. — Никогда — не говори — ни о ком — персонально. Человек ты заметный, все тебя любят, там посмеешься, здесь повеселишь. Вроде хаха, а впечатление создается… Заметь: отзывался я хоть когда-нибудь о ком персонально? Никогда. И вот что: перестань сторониться префекта.
— Так он не вызывает. Вопросов к моей работе нет.
— Пилюса он тоже не вызывает. А он постоянно в приемной. То с охраной покурит, то с помощником… Префект такие вещи замечает.
— Я надеюсь: префекта скоро повысят. Перейдет на федеральный уровень. Округ разве его масштаб? А вы будете префектом.
— Ну вот ты опять! — крякнул Гуляев и спрятал довольно сверкнувшие глаза.
Вот (только посчитал и…) — первый раз сама звонит Эрна, и он еще успел ощутить торжествующее ожесточение: ага, дошла телеграмма «категорически возражаю», забегали, научатся просить, ласкаться… Но с ним заговорило устройство, воспроизводящее звуки:
— Почему ты хочешь лишить меня отдыха? Это шантаж. Это угрозы.
— Эрна, летом ты всегда отдыхала со мной. Мы давно не виделись, ты не ездила к бабушке. Мы могли бы провести вместе хотя бы две недели…
— Мне нужно море, чтобы лечить носоглотку. Ты же сам говорил, что больше не хочешь со мной никуда ехать. Дашь согласие на выезд?
— Нет.
— Я поняла твою позицию. Ты перестал со мной общаться, как только я начала высказывать свое мнение.
— Какое?
Ответа на этот вопрос не было в записанных звуках, и Эбергард начал говорить сам, перечислять, доказывать, напоминать, обещать, иногда употребляя слово «любовь» и слово «заботиться», слова «отец и дочь», «всегда быть вместе». Эрна молчала, только, кажется, чуть не заплакала, когда он произносил слово «суд», и спросила, словно его звуковое письмо дошло, но не открылось, не зная, что Эбергард ей посылал:
— Дашь согласие?
— Нет. Ты говоришь со мной, как с чужим человеком.
— Ты тоже.
Вечером — что может быть срочного? вскочил, спрятался почему-то в спальне — позвонила адвокат:
— Я не обидела вас тогда? Той своей фразой.
— Нет, — какой фразой? — нет.
— Ну, что еще не решила, как близко вас допустить. Осень была у меня тяжелой очень. Помните, взорвали два самолета? В одном из них летел человек, который был мне не просто близок… Я долгое время вообще на людей смотреть не могла. Особенно на мужчин. Мужчины все казались такими… противными.
— И вот подползает как-то после заседания клуба «Право отца» особенно такое омерзительное…
— Неправда. Вы мне сразу показались… необычным. Не обижайтесь.
— Не переживай, Вероника…
Она пошуршала чем-то возле телефона, устраиваясь удобней.
— Так волнующе, когда говоришь «ты». Скажи еще.
— Потом обсудим, — Улрике уже дважды заглядывала в спальню в неторопливых поисках необходимых предметов.
— Не можешь больше говорить. Вот, чтобы облегчить тебе жизнь: женщина, твой адвокат, звонила тебе по делу. Она забыла тебе сказать. Вернее, не смогла. Рассмотрение дела может затянуться. Твоя бывшая жена беременна. Не знаю срока, но уже заметно.
Когда Улрике раздраженно и не объясняя причин плохого настроения уснула без обычного «я люблю тебя»-поцелуй-пожатие руки, он понял, что не уснет, вышел на кухню; за стеклом — слева направо — летел самолет, пять-шесть закрепленных по отношению друг к другу огоньков, один мигает; сходил бесшумно в маленькую комнату (называли ее кабинетом, а у хозяев квартиры в ней делала уроки и спала дочь) за биноклем — подарком Фрица на тридцать пять — и успел: самолет оказался так близко, что заболели глаза, летел, посверкивая железным блеском, неправильно и чужеродно в небе.
Перевел бинокль на «чуть ниже» — кухонные окна, много кухонных окон. Эбергард вдруг увидел мужчину, курящего на балконе, и чуть не опустил бинокль от жаркого смущения — показалось: мужчина немедленно его подглядывание обнаружит.
В немногих окнах горел еще свет, но их плотно занавешивали шторы. Лишь несколько кусочков открытой, цветной жизни. Когда Эбергард увидел первого человека за окном, сердце его почему-то слышно забилось. Это была пожилая женщина в очках, волосы заколоты на затылке. Сидела она лицом к окну и что-то делала руками. Например, писала. Долго. Потом сняла очки, обернулась в угол, и кухня вдруг осветилась, добавилось яркости в цветных деталях — это она включила телевизор. И теперь смотрела в тот угол, долго, Эбергард устал уже за ней наблюдать. Не отворачиваясь от телевизора, она вслепую достала дряблой рукой с плиты большой чайник с обгоревшим донцем и налила себя кипятка в огромную кружку.
Точно под ней, на этаж вниз, не спал еще человек. Мужчина в пижаме сосредоточенно ел. Вычищал зубами что-то похожее на арбуз, хотя арбузам еще не сезон. Доел и встал готовить себе следующую еду на плите. Эбергард понял: у мужчины большие планы.
На еще одной кухне Эбергард обнаружил голую женщину. Он не понимал, что она голая, пока, выходя из кухни, женщина не повернулась спиной и он не увидел худую бледную спину и обнаженное раздвоение ягодиц.
Остальные спали. Нет, на последнем этаже, под крышей вышла на свет — в зале — женщина: длинные темные волосы, розовый халат. Походила вперед и назад, словно чтобы заснуть, ей требовалась именно такая подготовка, подошла к подоконнику и в кулаке ее заметался огонек — курить? Нет, зажгла свечку, присела и начала молиться. Крестилась подолгу, потом в каждой комнате, постояв, прижав руки к груди, над теми, кто в комнатах этих спал, — погасила наглухо свет.
Монстр на полторы недели засел на дачу, в неплановый отпуск, оставив и.о. Гуляева, а не свежеутвержденного Хассо, — Гуляев копил почту, не подписывал, на всякий случай, ничего и готовился в трудную минуту в реанимобиле укатить на больничный; старушка из протокольного отдела мэрии и о. Георгий (Кудрявко), помощник депутата Иванова-1, независимо друг от дружки утверждали, что держали в руках распоряжение об увольнении монстра, подписанное мэром, но монстр вернулся с дачи и в среду созвал «общее совещание», на него бежали спотыкаясь: прощаться? (Эбергард спрятался на городском семинаре по размещению политической рекламы), но монстр заслушал по-быстрому «организацию отдыха на водоемах» и «дислокацию бахчевой торговли», с ненавистью посматривая на Гуляева, похвалил Хассо: «стремительно осваивает фронт работ», и раздавил начальницу управления потребительского рынка, но тоже оперативно, — та умно повалилась в обморок, а с утра попросила неделю за свой счет к умирающему отцу и много раз повторяла потом: повезло, что отец в эту неделю и умер, монстра не обманула — он бы не простил!
Секретаршу Хассо привел свою, стареющую и безумную Зинаиду; когда Эбергард звонил: можно соединиться с Хассо? — она который год уточняла: «По телефону?» Теперь (сегодня) она сидела в ужасе и безмолвии, равномерно моргая, как глазок сигнализации, и не знала: узнавать ей Эбергарда или лучше нет, спросить: «А вы договаривались?» — или еще хуже: «Вы как частное лицо или организация? Прием у нас по средам. Запись на следущий месяц в сто двадцать втором кабинете». Заведующая приемной первого заместителя префекта — фигура; времена тортиков, зеленых стольников на день рождения и дружеского поглаживания бедра прошли, вернее, забыты, но — нет, что-то человекообразное, свое, из собственных, тающих от глобального возвышения душевных ресурсов, песчинкой, пипеточной каплей перевесило тарелочку аптекарских весов.
