выдернул с городского семинара по инвестициям Хассо и полтора часа с разных сторон, используя выражения «недоносок» и «вонючий лимитчик», орал: как Хассо мог за его спиной назначить совещание по сносу незаконно возведенных строений (хотя сам распорядился его срочно провести)?!! Хассо сдуру отвечал и получил (охранники рассказали водителям): «Ты меня не запутаешь! С кем сговорился за моей спиной?!! Да я тебя уничтожу!! Ты думаешь о своих детях?» — Хассо вышел спокойным, смог равномерно дойти до кабинета, час никого не принимал, первый посетитель спросил на выходе у Зинаиды в приемной: «А что, у вас первый зам бухает? Чой-то он с утра такой?»; после обеда монстр проверил чистоту в туалетах на четвертом этаже и уволил завхоза, сорок минут орал по видеосвязи на вице-премьера Ходырева: «Я знаю о каждом твоем шаге! Я знаю, что ты делаешь в комнате отдыха и с кем! Я знаю, сколько ты в округе квартир нахапал!» — и опять позвал Гуляева и душил так просто, чтобы как-то с пользой провести время до выезда на межотраслевой совет по межрегиональному сотрудничеству; как терпит Гуляев, удивлялся Эбергард, генерал! — на старости лет! да, получил квартиру, да, пообещали еще одну, но ведь это не всё; когда бежал наверх по вызову Гуляева исправляться, «реализовывать», «получать», Анне Леонардовне уже открывал душу еще более раздавшийся, словно обожравшийся Пилюс (чаем его здесь не поили) — вот моя смерть, понимал Эбергард, такая: жирная, лыбящаяся свинья.
— Приехал в воскресенье, посидеть в тишине над планом-графиком обеспечения выборных мероприятий… И крадусь так тихонько вдоль стеночки в своей кожаной курточке, и брюки на мне почти спортивные, и вдруг — префект навстречу! — Пилюс вытаращился на Анну Леонардовну, изобразив ужас, она отвернулась включить чайник. — Я вот так вот, в сторонку, в сторонку, крабиком таким, бочком, за мешок мусора и — стою так, не шевелюсь в своей кожаной курточке и брюках, а он меня так — ма-анит… Думаю: всё. Пропал. Вставит сейчас, за внешний вид, а он: Сергей Васильевич, а пойдем-ка выпьем коньячку. — И солидно поднялся, Гуляев позвал его первым.
Эбергард спросил Анну Леонардовну:
— Опять?
— Сегодня вообще, — Анна Леонардовна подала ему чай, — Алексей Данилович мне, конечно, ничего не рассказывает, но… Пришел такой… Я боялась: инфаркт, — Анна Леонардовна давно уже перестала хихикать, показывать незнакомцам коленки и научилась шептать, — мэр проводил селектор по выборам. Что к двадцати трем в день выборов руководители бюджетных учреждений должны отчитаться, сколько человек из числа сотрудников проголосовали и за кого. А префект Востоко-Севера Орлинков…
— Западо-Юга.
— Наверное. Говорит: а если кто заболеет? Вот тут не мэр… Кто штаб «Единой России» возглавляет…
— Ходырев.
— Пояснил: единственное оправдание — бюллетени. Пусть заранее готовят бюллетени. А наш, он и так Ходырева ненавидит, не разобрал, какие бюллетени, и включился: бюллетени мы, конечно, заранее приготовим, но зачем об этом говорить вслух на селекторе? Ходырев мэру всё заострил и преподнес, мэр вчера нашего поманил и вставил. А виноват кто? Правильно: Гуляев! Идите, Алексей Данилович зовет.
— Ну, думаю, пропал ты, Сергей Васильевич, — не спеша рассказывал Гуляеву Пилюс. — Встал я так тихонько за мешки с мусором, крабиком, затаился, присел даже, не дышу, глядь — а префект-то меня — ма-анит. Всё ведь видит! Ты что это, говорит, там, Сергей Васильевич, ну-ка, хватит работать по воскресеньям, — и издавая шипяще-свистящие звуки, Пилюс безмятежно захохотал.
— Вот это — что? — швырнул Гуляев Эбергарду под нос квадрат бумаги.
Вот как, оказывается, с тобой разговаривают в зоне особого доступа, не удержался ты, зрелый человек, понес дальше отравленную пыльцу; Эбергард смотрел в глаза Гуляева: ты же знаешь что это, открытка с поздравлением префекта первоклассникам от «Единой России», подписанная тобой в печать и расхваленная.
Гуляев глаза опустил, но продолжил:
— Никуда не годится! Так не работают.
Кто оплатит тираж?
— Буквы слишком крупные.
Мелкие буквы дети не разберут.
— И должно быть персональное обращение! По имени!
Никто не успеет добыть, проверить и напечатать семь тысяч имен!
— И главное: фразы должны быть короткими. Ясными. Префект приказал найти поздравления первоклассникам от Брежнева, а еще лучше — от Андропова, их и напечатать. За подписью префекта!
— Всё сделаем, Алексей Данилович. Моментально, — и Эбергард крупно вздрогнул, как вздрагивают только дети, — так Пилюс закричал:
— Чему ты улыбаешься?!! Ты работать когда начнешь?!! — вылетало с ревом, под давлением из Пилюса, словно проткнутого встречным кустарником и лопнувшего по шву. — Ты еще префекту доказать должен! Сколько можно Алексея Даниловича подставлять?!!
Эбергард, презирая себя за хлынувший в лицо жар, за испарину внезапного страха, за расчетливость — бить нельзя, тебя провоцируют, не поддайся, — не сводил глаз с Гуляева: хозяин кабинета должен остановить, так полагалось, свести к «излишне эмоциональному обсуждению», добавить «но»; Гуляев неприязненно взмаргивал, стыковал пальцы, ноготь к ногтю, но — не вступался.
— Скоро получишь в лоб! — Столько лет Пилюс ждал! — Тебя никто не прикроет… — длилась, ревела нестерпимая сирена, переход на новый уровень в игре, «новое» в разделе «правила», что означает, если из пяти звездочек «жизней» четыре уже перечеркнуты, — но никто не заставляет, вдруг вспомнил Эбергард, его никто не заставляет, ему, в отличие от многих, важнее другое — важнее Эрна, он сам — поднялся и направился к двери, убрав звуки с такой резкостью, словно оборвался какой-то провод, в такой тишине, словно шел по крыше и третий шаг — в сорокаэтажный высоты воздух; и чуть попозже, на третьем шаге, не зная, почувствовал: уйдет, закроется дверью и вот этого невыносимого больше не будет, не только сейчас — вообще по-прежнему никогда не будет, не будет вот этого «будет» с «не» и без.
— Отставить! — всё, что успел сообразить Гуляев. — Эбергард, немедленно…
Дверные проемы, два, он преодолел ровно, не задев, и вышел (не погонятся же), не заметив: Анна Леонардовна в приемной? говорила ему что? — сразу в долгую ночь, и сидел над открытыми «контактами» в телефоне: позвонить некому и сообщения никго не пришлет. Девушка, писавшая ему по ночам, располнела, собирается рожать, обиженно засыпает и мигает откуда-то из глубины жировых отложений двумя злыми глазками. Болит колено. Нервная почва. Хотелось есть. Некого услышать. Некому сказать. Эрна спит. Ее отняли, отвели подальше, и она спит; завтра первое сентября, первый раз за последние годы этот день для Эбергарда не значит ничего. Эрна пойдет в школу без бабушкиных астр. Бабушка пыталась дозвониться, но Эрна не перезвонила и не ответила. Эбергард ответил.
— Оставь ее, сынок. Просто держи двери открытыми.
Улрике привычно плакала на кухне, потише, когда он приближался, погромче, когда отходил, и в голос, когда поняла — Эбергард не собирается завтракать.
— Что? Что случилось? — он обнимал ее и заученно, уже не вспоминая, что за чем следует, делал искусственное дыхание, включая «губами в губы», для возврата ее к счастливой жизни.
— Просто я подумала, — затрясла головой: да она и сейчас так думает, с этим не поспоришь, — что ты будешь меньше любить нашего малыша, чем Эрну… — и обхватила его: рассказывай подробно, почему это не так?
Мэр приехал на закладку бассейна в Заутрене и, утопив в бетоне капсулу с посланием потомкам, с живостью увечного попрошайки, хозяина костылей враскоряку вскарабкался по деревянной лесенке на трибуну, прижался плечом к режиссеру Иванову-1 — выборы! — ряженые русские бросили плясать, и невидимый радиооратор долил в уши мед и доплевал в федералов, ворующих деньги города.
Мэр (омерзительный, такой всегда, сегодня особо?) поцеловал Иванова-1 в губы и оглядел толпу согнанных старшеклассников и оранжевые жилеты и каски на десяти хмурых трезвых мужчинах, изображавших строителей (настоящие строители — смуглые, в синих и черных куртках — переминались в отдалении, за милицейскими спинами, словно страшились приблизиться), и Эбергарда, стоявшего в положенном ему тридцать шестом ряду.
— Что самое главное в жизни, ребята? Надо держать… что-о? — мэру нравилось, когда ему отвечали
