Заболела нога или что-то еще ее оскорбило: зачем тащилась? — и выдала на прощанье:
— Так, как вы хотите, уже не будет!
— Но совсем недавно…
— Недавно! Говорит: недавно. Совсем недавно вы были ребенком, верно? И не пытаетесь это вернуть. Недавно родители ваши были молоды и здоровы, верно? Вы согласны со мной? Скажите сейчас. С этим ничего не поделаешь, понимаете?
— Я хочу что-то делать. Это моя дочь.
— Не дочь, хотите вы сказать, вы думаете — это вы сами. А это — не вы! Там ничего вашего уже нет.
И уковыляла; Эбергард вслепую вытянул из кармана две тысячных и подвинул директору центра: для юристки.
— Купим ей что-нибудь на юбилей, — не трогая пальцами, директор локтем сгребла и сбросила бумажки в стол, в верхний ящик, и встрепенулась: — Так, как вы себя чувствуете? — пересела напротив, припоминая первое образование с присутствием «невро» в оцененных в дипломе дисциплинах. — Я вам поясню, что сейчас происходит!
Эбергард опустился на исходные — вытерпеть, три минуты — свои доллары она хочет отработать.
— Вы — мужчина! Умный и сильный. Вы привыкли всё контролировать! — И коротко оглянулась: включить музыку? есть там диск? — А на суде вас ждет встреча с неизвестностью. Что делать? Смириться и расслабиться, — накрыла и разгладила его ладони, — как младенец в чреве матери претерпевает испытания, сходные с жизненным путем. Сначала ему хорошо, плескается там в теплышке. Затем начинаются схватки и — ему ужасно! Он сражается, борется! А потом — устает сражаться… Расслабляется… Опускает голову… И, не видя света перед собой, не имея надежды, безвольно, смирившись — выталкивается наружу! В новый мир! Так и вы. А ну-ка! — вскочила, взмах руками: и ты — вставай! Можешь! — Шире шаг! Разверните плечи! Всё хорошо! Вперед!
Улрике кивнула консьержке, высунувшейся из дупла, «а это — мой муж!», спросила:
— Для тебя это важно?
— Конечно.
— А почему?
— Мой дом. Наш дом, — а думал тогда еще, с Сигилд, «на стадии котлована» — вложение средств, старую квартиру будем сдавать; теперь ему казалось — переедут, и всё болящее заживет, Эрна увидит свою комнату и — не сможет сдержать радости — ребенок!
— Давно сама не была, всё по телефону… — Лифт пустили вот только, по лестнице Улрике уже не могла подняться на этаж. — Осталось — по мелочам, видеонаблюдение, холодильник… Закрывай глаза! — Лифт встал, она вывела ослепшего Эбергарда на этаж, обняла и направляла: сюда, вот сюда. — Не открывай пока! — надежно и многоповоротно откашливались замки. — Смотри!
Он открыл глаза, и включился свет: высокие, ровные стены, но еще раньше — запах, незнакомый запах новой квартиры, что поживет еще две недели, попривычнеет и забудется. И только в первые дни после отпуска…
— Смотри, — вела, ковыляла тяжелой уточкой и оборачивалась — как? — ее тянуло покружиться, полететь, не выдерживала и смеялась: да? — из-под арок прихожей, из-под светильников, похожих на молочные колокола… потолок в гостиной, показавшейся Эбергарду огромной, подпирали каменные столбы, тугие красные подушки лежали на белой коже диванов и кресел, Улрике гладила детали, плавники своей земли, всплывшей из воды. — А это красное дерево, между прочим! — На потолке выгибались белые волны, оттуда — свет, поярче, слабее и еще — до полуночного мерцанья. — Сядь, не бойся! Видишь, как удобно? — Еще пустые полки (раздвигались шкафы), всё вымыто, всё чисто — всё новое. — Вот здесь и здесь — природный камень! Растратчица я? — Принимать гостей, Эбергард видел: как рассаживаются… За каждой дверью — непривычный простор: дыши, без мебельной тесноты, протискивания и огибания углов… Как отличается от того, где он… Первые его — человеческие условия, каталожная картинка…
— Такая большая столовая, — он расставил руки меж барной стойкой и овалом столешницы — не достать; раз, два… Шесть стульев.
— Стол раскладывается! Десять человек могут обедать! И вот здесь еще на диванчике — двое! Как тебе фотография? — Какие-то ветки… — Это из галереи, таких отпечатков всего десять в мире! И у тебя, нас!
Он побрел по плавно загнутым коридорам, толкая двери (вторая ванная, гардеробная… что здесь?), трогая раздвигающиеся стены.
— Слушай, я заблудился.
Улрике топала разутой ногой:
— Чувствуешь? Теплые полы! Вот — твой кабинет. Совсем в другом стиле, да? Светлый паркет, много света — так ты хотел? А я буду к тебе… — она устроилась на диване, — прокрадываться… И смотреть, как ты… — она замолчала, посмотрев туда, где он словно бы уже опустился за стол, левой щекой к деревьям, уличному воздуху. — Здесь будут еще фотографии: нас в детстве, наших детей… Наших близких. Пойдем в спальню. Пробуй матрас. Из морской травы!
Кровать дорогущая, сразу предупреждаю. Не темные шторы? Здесь — запоминай — поставишь детскую кроватку, когда всё пройдет хорошо… Здесь будут ее вещи… Здесь буду пеленать…
— Ты такая молодец!
— Я всё здесь придумала сама, я давала дизайнеру идеи, — Улрике прижалась к нему — теперь вся жизнь Эбергарда будет заключена в ее собственноручно созданный мир, где всё — от касания дверной ручки до… будет ждать его благодарности. — Ну… Комната принцессы! Ты должен посмотреть один. Я остаюсь.
За вращающейся дверью: посреди толстый белый ковер, из зимы, — никогда не сможет наступить, белая кровать с высокой спинкой из детских картинок, пятнистое покрывало, справа стол — компьютер, полки для учебников с медвежонком в красной безрукавке, прямо — между белых шкафчиков, между маленьких комодов — ящички, ящички — зеркало, столик и круглое мягкое сиденье без спинки — как называется? На шторах вышито «Э»…
— Здесь всегда будет беспорядок, — подсказала Улрике из-за двери. — Потолок видел?
Он поднял голову — со стены убегают на потолок сердечки, мечты, облака и предметы… Вот здесь повесит сумочки, много сумочек… Даже тапочки выглядывают из-под кровати. Корзинки для мелочей.
— Шторы открывал?
Окно, оказывается, начиналось от потолка и кончалось почти у пола; он сел за стол Эрны, на кресло на колесиках, вот что останется в ее глазах, «у папы дома» — немного деревьев, нищей зимы… и много неба, город насквозь — до Казанкинской телебашни… Надо будет рассказать ей про некоторые дома — вон они. На противоположной стене — Эбергард оглянулся — в американской победоносной ночи подымались этажи, пылающие изнутри, как прямоугольные поленья. Всё не запомнить. Он нашел в телефоне камеру, автоспуск, поставил телефон боком на полку для учебников и сфотографировал себя — на фоне пылающей нарисованным американским электричеством стены, не продумав выражения лица, — просто я.
— Не хочется уходить, да? — уже потушив свет, они присели на лавке в прихожей, Улрике говорила про люстры, потолки, кухонные приспособления, делающие жизнь хозяйки намного легче, он чувствовал: жизнь, что с жизнью его (что бы ни…) уже ничего не случится страшного, главное — есть, на сейчас, на старость и детям — на потом. Он всё сделает, как хочет, никто не заставит и не изменит его…
— Запомню на всю жизнь, — шепнула Улрике. — Я увидела тебя счастливым. У тебя такое лицо… Как у маленького мальчика. Оказывается, я еще не видела тебя счастливым. Понравилась тебе мозаика вокруг джакузи? — Всё знала про эту квартиру, про швы, соединения и оттенки, своею рукой, всё одна, его только деньги. — Через две недели можно переезжать… Сам реши, когда у тебя будет время. Главное — до весны. Рожать я хочу поехать из своего дома.
Он не решил ничего, кроме «переждать», «а вдруг», «как-то само», зыбь, а твердость в одном: советоваться больше не с кем; он надеялся: аукцион, двадцать четыре миллиона корни всосут и стебель потянет наверх, пчелы заберут, напряжение ослабнет; и еще надежда: потом, когда-то потом, вот потом всё будет обязательно нормально, сложится, он честно работает и слово держит; и — вдруг мэра уволят
