— Пойду ополоснусь и погреюсь, — и, разорвав беседу на «отскок от ментов без регистрации, батюшка, стоит пятьсот рублей!», Эбергард шагнул в парную и замер — следовало устрашиться пара и дать себя опознать.
— Это ж… Да это ж… Большой это человек! — Шацких, мелкую седую гнусь, приставленную «территорией» к батюшке, дедка с провисшим пузом, с седыми кустиками, торчащими из носа, пришлось целовать.
Отец Георгий, в белой шапочке с загнутыми полями, радостно протянул Эбергарду узкую ладонь:
— Приветствую деятеля местной государевой власти!
— Крупного деятеля.
— Крупными, Эбергард, бывают только яйца.
Отец Георгий всегда улыбался, одни зубы, одни только зубы; восьмой год моложавый и улыбчивый, и кланяющийся, как японец, батюшка числился советником при депутате Иванове-1 и возглавлял Фонд православного развития, возрождения и общенародных инициатив, собиравший деньги на воссоздание избушки патриарха Иова на Мало-Сетуньском всхолмии и имевший какое-то внешне неразличимое, но сущностное отношение к торговле шаурмой возле станций метрополитена в Восточно-Южном и Западно- Южном округах.
— Дорогой человек к нам пришел, — Шацких схватил Эбергарда за плечи и посадил на лучшее место — в дальнем углу от камней — и взялся за ковшик. — Все вопросы в округе решает. Никогда ни на кого не бычит. Какие ж нервы теперь-то надо ему иметь…
Батюшка как-то смущенно улыбался и потирал загорелые колени; сам по себе отец Георгий уже не существовал, его подхватило и несло, и говорило, что делать, где подписывать, кормило, утоляло любовь батюшки к полноприводным автомобилям и спуску с гор на лыжах — привык, и не выскочишь. Эбергард ни разу не видел батюшку в профессиональном облачении, служение свое отец Георгий обнаруживал лишь на юбилеях уважаемых людей: поздравлял многословно, с женственными причитаниями, дарил иконы и к общему страданию затягивал «Многие лета» неприятным, подрагивающим голоском.
В парной еще пара местных слепли от пота под потолком, еще один, плешивый, черный, с толстыми губами любителя разнообразных жизненных сладостей, томился от всех отдельно, не имел уже силы терпеть пар, спустился и сел на пол, поближе к дверям, но и там предобморочно вздыхал и трагически ронял черно-щетинистое лицо меж колен.
— Старые времена вспоминаем, Эбергард, — устыдившись детскости таких занятий, хихикнул Шацких, поглядел на парильщиков — двое с верхней полки с ловкостью древесных жителей спустились, сняли шапки и ушли нырять и фыркать в бассейне. — Почеловечески было. Помню, зампрефекта Кравцова пришел поздравить с днем рождения. Вот такая вот коробочка. Пятнадцать тысяч долларов. И он поначалу даже с гневом, помнишь, батюшка: заберите! А Бабцу принесли — сто. Но один раз. И всё!
— А Д. Колпаков так и вообще не брал, — подсказал Эбергард.
— Да. Да! Точно, — зачерпывал и из ковшика лил, поддавал жару Шацких и поглядывал на черного: сидит? не ушел, — не брал. С квартирами просил помочь: племяннику, сыну… С землей в области. И, знаешь, дороже, чем деньгами-то, получалось…
Черный не выдержал, выматерился, поднялся и, не разогнувшись до конца, выбежал вон!
— А ваши, Эбергард, а нынешние, — быстро зашептал Шацких, — всё уже высосали… Что слышно- то? — еще тише, сипом: — Выйдет из отпуска? Нет?
— Говорят, болеет. Пейте за бессилие медицины. Если Хассо будет…
— Как похудеть? — вдруг запел Шацких. — Слушай свой организм! Он тебе скажет сам, сколько есть, — потому что дверь впустила охлажденного душем черного и он сразу насупленно уселся на пол, чтобы не повторять ошибок и беречь силы. — Хочешь, научу, как температуру в бане точно замерить? Смотришь, сколько градусов, умножаешь на выпитое и — делишь на десять! — Что-то в Шацких отсоединилось от перегрева, и он сказал глуховатым, уставшим голосом черному в плешь: — Слышь, друг, иди за стол, и мы сейчас следом придем.
Черный, не поднимая головы, покачал ею: нет — и вытирал нос и каждый глаз отдельно.
— Дай с человеком поговорить! Товарищ навестить нас приехал. Не по бизнесу.
— Мне сказали, его, — черный показал на виновато улыбнувшегося отца Георгия, — одного не оставлять. Все разговоры при мне должны быть.
Шацких закатил глаза к потолочным досточкам — смертная мука, видит кто? — взбодрил рукой жидкий чубчик:
— Ситуация у нас, Эбергард. С партнерами фонд не поделим. Уж и с автоматами приезжали. И с адвокатами. И матерями клялись. А доверия нету, — показал глазами: ни о чем вслух серьезном, ни-ни. — Слушай, вчера ехал, что там у вас за иллюминация на Вознесенском — сияет всё!
— Монстр позвонил Хассо: сделай посветлее на проезд Вознесенского, тринадцать, корпус два. Попросил кто-то большой. Хассо прибалдел: корпуса два там нету. Есть Вознесенского, тринадцать, домбашня, и есть Вознесенского, тринадцать, корпус один, круглый дом… Обследовали дворы и вокруг, и есть там в одном месте — довольно темный уголок…
Батюшка улыбался и улыбался — лампа беспричинного счастья то разгоралась поярче в нем, то убавлялась, но не гасла уже никогда, он походил на старика, пожираемого Альцгеймером, но еще помнящего: главное — не доставлять лишних хлопот, или на русского сироту, усыновленного в Америку, еще не выучил язык, но помнит наказ: излучай довольство.
— Подогнали Мосгорсвет, своих кинули триста пятьдесят тысяч по аварийной линии — натыкали плафонов, залили светом! Месяц прошел — опять монстр орет: почему до сих пор темно?! Я же приказывал! Оказалось, Иван Василев просил, из эфэсбэшных…
— Что зам по кадрам в администрации президента, — опознал Шацких: слушал он напряженно, стараясь не пропустить тайного сообщения или намека.
— И никакой не проезд Вознесенского, а соседняя Веригина, тридцать, племянница двоюродная там Василева ходит от остановки, и ей вечером страшно. А с какой остановки? По какой тропинке? Договорились: в семь она выйдет к шлагбауму. Подъехали: Гуляев, Хассо, депутат Иванов-1, глава управы, участковый, муниципалитет, Мосгорсвет, подрядные организации, коммунальщики, ДЭЗ, ГИБДД… Выходит вот такая девочка с рюкзачком, — Эбергард показал мизинец, — лет двадцать. Махнула рукой — направление, вон туда, и — ушла. И теперь там через каждые десять метров фонарь. А Гуляев сказал: а давайте проведем это как выполнение наказов избирателей. Девочка же житель округа.
Шацких захохотал, и Эбергард умело поддержал, в один тон (важно, чтобы смеялись двое, друг другом любуясь), радуясь, что слушают, что удовольствие рассказами он доставлять не разучился — и вдруг на победной волне выбрал, на чем можно поплыть, если грести сразу и сильно:
— А теперь монстр велел: дадим этой девочке вектор развития, пусть идет своей фирмой на конкурсы к Оле Гревцевой и управлению физкультуры…
— И это правильно! — Шацких сел и заново встал, прислушался к переменному нытью внутри организма, опять сел и как-то недоуменно вгляделся в свои стопы — точно мои? не обратил внимания, когда утром надевал, посторонние, но с нагревающимся интересом спросил: — А какие ж это конкурсы по культуре-физкультуре? Это ж городских департаментов.
— Да гам город обязал помочь по линии плоскостных спортсооружений в дворовых территориях и питание в учреждениях культуры. Небольшой кусочек, миллионов на полтораста. Но девочке хватит. Построит домик себе…
— На тысячу двести, блин, квадратов, — протянул Шацких и с тоской рассматривал улыбающегося отца Георгия. — Вот так, батюшка, с конкурсом по жратве… А мы-то уже думали, вот он! — и шлепнул по бедру тому, где в одетом месте располагался карман. — И получили, и поделились, — кивнул на черного, — и потратили… А хрена. Спасибо Эбергарду, а то приперлись бы… — и поискал выхода выпитому и болезненно качающемуся внутри огорчению. — Может, девчонкам позвоним?
— Долго будут ехать, — черный утирал пот и стряхивал с ладони в сторонку.
— Пусть с администраторами поговорят. Сегодня хорошая смена, — слабо сказал отец Георгий. — Мне, наверное, уже и хватит…
Черный тотчас поднялся и облегченно толкнул запотевшую стеклянную дверь, выпуская батюшку охладиться.
