вникать в их дикарские обычаи.
— Не желая выказать неуважение к тебе или твоему другу, — осторожно промолвил он, — замечу, что порой женщина делает то, что хочет, даже если ее отец желает совсем иного. Более того, порой женщина поступает так именно потому, что ее отец желает иного. Арминий похитил ее или она ушла с ним добровольно?
Тадрас задал вопрос по-германски — вероятно, чтобы узнать, что сказал Вар. Сегест ответил ему на том же языке, прежде чем снова перейти на латынь.
— Она ушла с ним по доброй воле, — признал он еще более неохотно.
— Ну, дорогой друг…
Вар развел руками.
— Что же, по-твоему, я должен предпринять? Я всего лишь наместник. Я не бог, чтобы переделать то, что уже сделала твоя дочь.
— Но ты — наместник, да, — молвил Сегест. — Ты можешь велеть Арминию от нее отказаться. Ты можешь наказать его за то, что он тайком проник в мои владения и похитил Туснельду.
— Наверное, я мог бы это сделать, — согласился Вар. — Но что потом? Соединишь ли ты свою дочь со своим другом, который присутствует здесь, — так, словно Туснельда никогда не покидала твоего дома?
Вар слышал, что германцы ценят целомудрие женщин больше, чем римляне. Он этому удивлялся — как диковинке, которой можно было бы восхищаться, не будь она так бесполезна.
Сегест и Тадрас заговорили между собой на своем языке. Потом Тадрас на плохой латыни пробормотал:
— Это после как-никак уладить.
— Я понял.
На самом деле Вар не был уверен, что понял. Неужели Тадрас настолько предан своему вождю, что готов принять испорченную девицу? Или он настолько жаждет улечься с этой девушкой в постель, что ему все равно, что он у нее не первый? Будь на месте германца римлянин, Вар склонился бы ко второму варианту. Но когда дело касается здешних дикарей, кто их разберет?
— Тадрас из моего племени. Он из моего клана. Он из моей дружины, — сказал Сегест, будто это все объясняло.
Может, для него это и впрямь объясняло все.
— А Арминий?
— Он тоже из моего племени, — ответил Сегест. — Я бы не стал отдавать Туснельду кому-нибудь не из народа херусков.
Название племени, поскольку разговор шел на латыни, прозвучало странным диссонансом с остальными словами.
— Но во всем остальном Тадрас мне ближе, и это одна из причин, по которой я предпочитаю выдать дочь за него.
— Что ж, я вызову Арминия и выслушаю, что он скажет, — промолвил Вар. — Но если он не захочет отказаться от твоей дочери, а она не захочет оставить его…
Римлянин снова развел руками.
— Есть такое понятие, как свершившийся факт. Он может вам не нравиться, и вас трудно за это винить, но всем приходится с чем-то смиряться и продолжать жить дальше. Так уж устроен мир.
Сегест, судя по его виду, был вовсе не рад. Когда он перевел слова римлянина Тадрасу, его спутник расстроился еще больше.
— Думаю, ты допускаешь ошибку, наместник, — сказал вождь. — Если вы, римляне, хотите править в Германии, вы не должны проявлять подобную мягкость. Вы должны выказывать силу.
Оба германца встали, поклонились и вышли из шатра, не дожидаясь дозволения Вара.
— Силу, — пробормотал Вар.
Под его началом три легиона. Силы у него больше, чем достаточно. А у Рима — тем более. Сегест не понимает разницы между силой и насилием… Вернее, для варвара, наверное, просто не существует подобной разницы.
Арминий и представить себе не мог подобного счастья. Он забрал Туснельду, чтобы восстановить свою попранную честь. Чувства, которые он питал к девушке, не имели к этому поступку ни малейшего отношения. Он и не испытывал к ней никаких особенных чувств, да и откуда им было взяться, ведь Арминий знал ее слишком мало.
Но теперь он узнал Туснельду хорошо. В первый раз он лег с ней, чтобы закрепить свое право на девушку, чтобы не вернуть ее отцу и не отдать Тадрасу. Но теперь он ложился с ней при каждом удобном случае только ради того, чтоб лечь. Арминий никогда раньше не думал, что женщина может быть настолько красивой и может доставлять столько удовольствия.
Ему и в голову не приходило, что женщина, которая дарит столько радости, естественно, должна казаться ему красивой. Он был еще очень молод.
Туснельда была очарована Арминием не меньше, чем он ею. Он знал, что в первый раз причинил ей боль — тут уж ничего не поделаешь. Однако потом… Потом она выказывала не меньше пыла, чем он сам. А это говорило о многом.
Молодая парочка забавляла отца Арминия.
— Мне следовало бы окатить вас ведром холодной воды, как собак, совокупляющихся перед дверью, — сказал Зиги-мер.
— Почему? — возразил Арминий. — Мы же не занимаемся этим на виду. Мы всегда вешаем перед своей постелью плащ.
То была наибольшая степень уединения, возможная в германском доме с одной большой общей спальней. Отец усмехнулся.
— Может, никто вас и не видит, но это не значит, что никто вас не слышит. Твоя жена визжит, как дикая кошка.
— Ну и что?
Арминий тоже это заметил и этим гордился, как доказательством своей мужской мощи.
Не успел Зигимер ответить, как к ним подбежал домашний раб, крича:
— Господин! Сын господина! Полдюжины римлян скачут по тропе к усадьбе!
— Римляне! — воскликнул Арминий.
В нынешние времена в некоторых частях Германии отряды римлян разъезжали вполне свободно. Открытой войны пока не было, а рисковать, устраивая засаду на римских всадников, местным жителям не хотелось. Слишком велика была вероятность того, что один или двое римлян ускользнут — а германцы успели хорошо усвоить, что возмездие в таких случаях неминуемо.
Зигимер, услышав о римлянах, проклял Сегеста: отец Арминия решил, что Сегест нажаловался римскому вождю.
Арминий не ожидал ничего подобного, но теперь вспомнил, что Сегест, как и он сам, является римским гражданином. Если отец Туснельды сумел обратить это обстоятельство против него… Что ж, тогда Сегест и впрямь превратился в римлянина, в отличие от Арминия, который принял римское гражданство только для виду.
— Что собираешься делать, сын? — спросил Зигимер. — Мы можем убить их, если другого выхода не будет.
— Пока мы не готовы выступить против Рима, — ответил Арминий.
Отец промолчал, не пытаясь его разубедить.
— Давай я поговорю с ними и выясню, что у них на уме.
С этими словами Арминий вышел наружу.
День стоял серый, обычный для Германии в это время года.
Римляне уже почти доехали до усадьбы. Они не отличались высоким ростом, зато их лошади были по германским меркам очень крупными, и всадники могли смотреть на Арминия сверху вниз — такое редко удавалось их пешим соотечественникам. У римлян были резко очерченные лица, орлиные носы и темные глаза, казавшиеся германцам кусочками полированного гагата.
