крик ему не удалось. А когда меч вырвали из раны, наместник упал на землю, дожидаясь конца.
Ждать пришлось дольше, чем он надеялся. Судя по всему, люди всегда умирают дольше, чем надеются, и болезненней. Кровь наполнила ноздри и рот Вара — его словно душили, хотя на самом деле он скорее тонул, тонул в собственной крови.
Аристокл завизжал. Центурион нанес ему удар сзади, неожиданно, что было не так уж плохо. И уже затуманенным взором Вар успел увидеть, что воину пришлось нанести второй удар, чтобы довести дело до конца. Это, конечно, было нехорошо, но Аристокл находился не в том положении, чтобы жаловаться.
Как, впрочем, и сам Вар.
Арминий не спал полтора дня, а то и больше, но возбуждение придавало ему сил. Он вообще сомневался, что когда-нибудь снова сможет спать.
Дело было закончено. Почти закончено. Германцы еще охотились за римлянами, разбежавшимися по лесам, болотам и полям, но рано или поздно большую часть беглецов выследят и убьют. Конечно, некоторые, очень немногие, спасутся, но это Арминия уже не беспокоило. Пусть бегут и несут ужас за Рейн, в Галлию. А вслед за ужасом придет… Арминий.
У ног вождя лежали легионные орлы. Он хорошо понимал, что значат эти символы для римских воинов. Так или иначе это усвоили все германцы. Защитники орлов были мертвы. Они поклялись защищать своих орлов, не щадя жизни, и исполнили клятву.
Еще у ног Арминия лежала голова Вара. Когда германцы нашли наместника, тот был уже мертв, и его тощий раб лежал мертвым рядом с ним. Арминий был разочарован: он хотел заставить обоих смотреть на то, как он расправится с остальными пленными римлянами, а уж потом подарить богам и этих двоих. Но что поделаешь — нельзя добиться в жизни всего. Он и так уже получил больше чем достаточно.
Мимо, пошатываясь, прошел германец, неся захваченный в римском обозе винный мех. При виде Арминия он с пьяной улыбкой сделал свободной рукой широкий жест, словно охватывающий все вокруг, и с воодушевлением выдавил единственное слово:
— Хорошо!
— Хорошо, — согласился Арминий.
Так и было.
Отряды германцев гнали вереницы закованных в цепи легионеров к дубовой роще, где пленников предстояло принести в жертву. Из рощи уже доносились крики тех, кого успели доставить в святилище для выполнения обряда: народ Арминия всегда заботился о том, чтобы алчущие крови боги не испытывали жажды. Теперь можно будет долго об этом не беспокоиться, ибо сегодня богов ожидает настоящее пиршество.
То здесь, то там римляне — по двое, по трое — несли к деревьям своих товарищей, которые не в силах были идти. Варвары не оставляли на поле боя никого, в ком еще теплилась жизнь, ибо дать побежденному умереть своей смертью — значило лишить богов части их законной добычи.
Подойдя к сыну, Зигимер склонился перед ним и взволнованно произнес:
— Ты сделал это. Ты действительно это сделал.
— Германия свободна! — заявил Арминий. — Римляне больше никогда не посмеют сунуть носы за Рейн. А вот мы навестим их, и довольно скоро.
— Не сомневаюсь, так и будет, — подтвердил отец. Судя по его виду, он был ошеломлен размахом одержанной победы. — А после…
Зигимер покачал головой. Ему трудно было даже вообразить, что может последовать после такого триумфа.
И Арминий тоже не мог этого вообразить. Но молодой вождь был уверен: наступит время, и он все решит.
Придя в себя, Калд Кэлий сперва решил, что умер и угодил в Тартар. Голова болела так, словно была разбита вдребезги, и легионеру потребовалось некоторое время, чтобы понять — он жив, но уж лучше бы ему быть мертвым.
Когда он попытался поднять руку, чтобы прикоснуться к саднящему лбу, оказалось, что запястья его скованы цепью, звякнувшей при движении. Кто, почему?..
И тут его осенило.
— Ох! — выдохнул он. — Битва! Должно быть, мы разбиты! Но если германцы выиграли сражение, что же теперь будет?
Едва Кэлий успел об этом подумать, как пришел ответ на его мысленный вопрос: вопль боли и ужаса, такой дикий, что бедняга усомнился, действительно ли он очнулся на земле или уже пребывает в царстве мертвых, среди обреченных на вечные муки.
Несмотря на страшную боль в разбитой голове, Калд заставил себя повернуться, о чем в следующий миг пожалел. Теперь он видел, откуда доносится крик. Несколько германцев держали несчастного римлянина, закованного в цепи, как и сам Кэлий, и один из варваров медленно, старательно и с явным удовольствием отрезал пленнику голову. Потом дикие вопли захлебнулись, перешли в бульканье, хлынувшая кровь обрызгала гогочущих германцев.
Наконец дикарю удалось рассечь мечом (то был римский гладиус) шейные позвонки, и германец с довольным рычанием поднял голову за волосы. Уже после того, как голову отделили от тела, глаза несколько раз моргнули, и лишь потом веки упали и закрылись навсегда. Рот так и остался полуоткрытым, словно в посмертной попытке вымолвить слово. Кэлию очень хотелось верить, что это всего лишь игра его воспаленного воображения.
Германцы принялись бурно поздравлять своего товарища, который отсек голову. Тот сперва смущенно ухмылялся и неловко топтался, словно не заслуживал такого признания; потом направился к одному из ближайших дубов и сыромятным ремнем привязал голову к низкой ветке. Головы других легионеров, с уставившимися в никуда невидящими глазами, уже свешивались с соседних ветвей или были прибиты к стволам.
Повсюду в роще виднелись эти кровавые дары, и Калд Кэлий ощущал железистый запах крови.
Но это было еще не самое худшее. Рядом с отсеченными головами (или другими частями тел легионеров) на священных деревьях красовались орлы Семнадцатого, Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов, а в придачу — отличительные знаки более мелких подразделений.
Видеть орлов принесенными в дар мрачным германским богам было для Кэлия чуть ли не самым худшим мучением. Ему хотелось умереть от стыда. Ему просто хотелось умереть — как угодно, лишь бы быстро.
Огромный германец в нахлобученном набекрень легионерском шлеме, с коротким римским мечом в правой руке стоял над Кэлием, взирая на него сверху вниз.
— Тебя ведь зовут Калд Кэлий, — продемонстрировал варвар свое знание латыни. — А?
— Верно, — машинально ответил римлянин. — А ты что за демон?
— Меня зовут Ингевон, — ответил варвар. — Ты меня помнишь?
Кэлий хотел покачать головой, но передумал — не только потому, что это причинило бы боль, но и потому, что внезапно вспомнил.
— То селение… — прохрипел он.
Ингевон кивнул.
— Правильно. Та деревня. Моя деревня.
Он как будто выплюнул это слово сквозь густые усы.
— Вот мы и встретились снова, а?
Германец многозначительно взвесил гладиус в руке.
— Да, — выдавил Калд Кэлий, еле шевеля пересохшими губами.
Он не хотел выказывать страха, но понимал — варвар все равно чувствует его ужас.
— Я убью тебя, — произнес Ингевон. — Я убью тебя медленно, римлянин. Я буду убивать тебя долго и умело, Калд Кэлий. Я подумаю, как именно это сделать, а потом вернусь, а?
Он отошел, пробуя пальцем остроту клинка, и бросил через плечо:
— Я скоро вернусь.
