— Он должен мне семьсот золотых, величайший, — сообщил он. — Плюс годовой процент с этой суммы.
— М-м-м. — Маниакис, не знал, как реагировать — Прости мне нескромный вопрос, о высокочтимый Курикий, но в чем, по-твоему, сильней заинтересован Тиберий: в выплате долга, в том, чтобы этот долг был предан забвению, или в том, чтобы устранить тебя и тем самым сделать вопрос о выплате неактуальным?
— О, вопрос о выплате долга останется актуальным даже в случае моей внезапной смерти, — сказал казначей. — Все документы в полном порядке, смею тебя уверить. Долги такого рода подлежат выплате моим наследникам, в том числе Нифоне, которая получит свою законную часть от всех возможных в будущем денежных поступлений.
— Ты действительно все предусмотрел! — В голосе Маниакиса прозвучало неподдельное восхищение.
«Боже мой, — подумал он, — даже после шести лет кровавой анархии, которая сопутствовала правлению Генесия, Курикий пребывает в убеждении, что закон в конце концов восторжествует и обеспечит ему выплату денег любым непокорным должником». На самом деле выражение «пребывает в убеждении» было даже слишком сдержанным; императорскому казначею любой другой результат казался попросту невообразимым. Маниакис подумал было, не просветить ли ему будущего тестя насчет силы убеждения, какой обладает разящее железо, но мгновением позже ему в голову пришла мысль, что Курикий тоже пытается просветить его. На свой манер. Тогда он попробовал подойти к делу иначе:
— Не согласишься ли ты простить долг этому человеку ради того, чтобы привлечь его на нашу сторону?
— Разумеется. — В голосе Курикия не прозвучало ни малейшего удивления. — В конце концов, сейчас это едва ли не единственный способ немедленно склонить чашу весов на нашу сторону!
— Отлично. На этом и остановимся. — Маниакис, повернувшись к глашатаю, приказал:
— Передай, пусть подводят свое судно к нашему.
Он принял решение, не только исходя из появившейся возможности влиять на Тиберия, но и учитывая размеры дромона, на котором находился иподрунгарий Ключа. В случае чего «Возрождающий» легко пустит эту посудину ко дну либо выиграет абордажный бой. Расчеты Маниакиса были столь же хладнокровными, как и те, что проделал Курикий, решая, стоит ли прощать долг. Только речь здесь шла о человеческих жизнях, а не о золотых монетах.
Корабль Тиберия приблизился. На его носу, по обоим бортам, были изображены глаза — чтобы лучше выбирать дорогу среди волн. То же самое можно было видеть на многих рыбацких судах, да и на некоторых дромонах флотилии Маниакиса. «Интересно, — подумал он, — нет ли тут какого-нибудь магического смысла или же рисовать такие глаза — простое суеверие?» А потом спросил себя, отличаются ли хоть чем-нибудь друг от друга подобные толкования. Если у него появится свободное время, что маловероятно, надо будет выяснить у Багдасара.
Подобно большинству опытных моряков, которых знал Маниакис, Тиберий загорел дочерна, кожу его продубили ветра. Причудливая одежда и надменная повадка выделяли бы его в любой толпе. На тот случай, если этого вдруг окажется недостаточно, он гладко брил щеки и подбородок, но носил громадные усы, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его мужественности.
— Во имя Господа нашего, благого и премудрого, приветствую тебя, о Маниакис! — возгласил он неожиданно сугубо официальным тоном.
Маниакис хотел было спросить, куда же подевались ритуальные славословия в адрес Генесия, но вовремя проглотил свои ехидные слова. Очень многие видессийские офицеры, возможно, подавляющее большинство, были благочестивыми, набожными людьми, однако мало кто из них демонстрировал свое благочестие так, как это сделал Тиберий. Вероятно, он вложил в свое приветствие какой-то особый смысл, хотя Маниакис пока не мог сообразить, какой именно.
Осторожно подбирая слова, он ответил:
— О досточтимый Тиберий! Я также приветствую тебя во имя Господа нашего, благого и премудрого! Пусть солнце Фоса как можно дольше сияет над тобой!
Бритое лицо Тиберия неожиданно расплылось в широкой ухмылке:
— Да благословит тебя Господь, владыка! Значит, ты вовсе не еретик, как они трубят на всех углах!
«Владыка» — это еще далеко не «величайший», но, учитывая ухмылку, слова иподрунгария вполне можно расценивать как добрый знак, подумал Маниакис.
— Кто такие они, и что за ложь обо мне они распространяют? — спросил он.
— Люди Генесия, о владыка, явились на Ключ, досточтимый владыка, и объявили тебя мятежником, высокочтимый владыка, что, как я вижу, является истинной правдой, прошу прощения, высочайший; но они также объявили тебя еретиком, чуть ли не неверующим, а вот это, как я вижу, уже наглая ложь, величайший! — ответствовал Тиберий.
Маниакис вытаращил глаза. Он чувствовал себя так, словно был обычным благочестивым мирянином, которого император пожелал сделать экуменическим патриархом и которого спешно провели по всем ступеням церковной иерархии, чтобы он юридически соответствовал должности, которую ему предстоит занять. Но даже при таком стремительном продвижении по службе человек обязан провести день на каждой ступени иерархической лестницы. Тиберий же вознес его к высшему титулу империи на протяжении всего одной фразы. Поистине головокружительный взлет!
— Вряд ли я сильно ошибусь, если добавлю, что они говорили обо мне как о проклятом оборванце- пустозвоне из Васпуракана, обреченном провалиться в ледяную преисподнюю к Скотосу только из-за своего происхождения, если уж не найдется никакой другой причины, — сказал Маниакис. — Должны они были говорить и что-нибудь в том духе, что все васпураканцы — еретики, верно?
Голова Тиберия качнулась вверх-вниз. Маловероятно, что это было сознательное движение. Скорее всего, его заставила кивнуть сильная волна, ударившая в борт корабля.
— Что-то в таком роде болтали, только я не слушал, — ответил он.
Следовало бы раздавить в зародыше эту маленькую ложь, пока она не превратилась в большую. Если бы сказанное Тиберием было правдой, он не заготовил бы своего тяжеловесного приветствия, которое могло сработать как капкан. Но Маниакис предпочел посмотреть на это сквозь пальцы, чтобы надежнее привлечь иподрунгария на свою сторону. Очертив над своим сердцем знак солнца, он веско сказал:
— Мои предки — выходцы из Васпуракана, это правда. Но сам я всегда исповедовал истинную веру.
А вот это уже не правда. Во всяком случае, не всегда. Что делать… Да видессийцы силой стащат его с трона и сожгут живьем, попробуй он навязать им религиозные догмы своих предков. Почему-то сами они никогда не упускали случая навязать васпураканцам свои, если появлялась хоть малейшая возможность. Но ничего странного в таком неравноправии они не видели.
Тиберий не распростерся на палубе в полном проскинезисе, но глубоко поклонился, сложившись почти пополам.
— Величайший! — воскликнул он. — Я надеялся! Я возносил молитвы, чтобы все оказалось именно так! Когда все в империи поймут, что это правда, корона Видессии и алые сапоги станут твоими. Да любой живущий ныне человек, если, конечно, он правоверный, будет на троне куда лучше Генесия!
Маниакис с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться, услышав последний весьма сомнительный комплимент. К тому же его пока мало волновало, что думает о его религиозных взглядах большинство подданных империи. Сейчас решающее значение имело то, что думает о них флот.
Позже, если придет успех, будет важно мнение жителей столицы и экуменического патриарха, а также армии, хотя в армии сильно влияние не обращенных в истинную веру васпураканцев.
— И что же ты намерен делать теперь, досточтимый иподрунгарий? — спросил он Тиберия. — Присоединятся ли все твои корабли к моей флотилии? И присоединятся ли ко мне остальные корабли с Ключа? — Маниакис слегка повернул голову и, понизив голос, спросил у Фракса:
— Какую часть флота с Ключа он привел сюда?
— Примерно треть, — ответил тот.
— Весьма осмотрительная стратегия.
