именно Скопенцана: у одного на голове торчала картонная модель храма, а у второго — резиденции эпарха.
За «стенами Скопенцаны» вспыхнула драка. Половина ее участников носила белокурые парики и изображала халогаев. Вторая, с лохматыми накладными бородами и в одежде из кожи и меха, изображала кочевников-хаморов. Драка же шла из-за того, кто получит право захватить город. В конце концов соперники договорились и разгромили город сообща.
Зрители и теперь смеялись, но уже нервно. Подобно многим другим сценкам, эта содержала неприятное количество правды. Скопенцана была уязвима. Как скоро варвары по другую сторону границы поймут это и как долго город еще пробудет без гарнизона?.. Этого не мог сказать даже Ршава, обычно весьма проницательный в политических вопросах.
«Халогаи» из труппы мимов сорвали парики и поклонились зрителям, которые приветствовали их радостными криками. Не желая отставать, «хаморы» сняли бороды и поклонились еще ниже. Здесь и там припозднившиеся горожане начали снова прыгать через костры. Те, кто это уже сделал, стали постепенно уходить с площади. В этот праздничный день таверны всегда собирали ошеломляющую выручку. Зато бордели этим похвастаться не могли. В день зимнего солнцестояния, в отличие от остальных дней, мужчинам редко приходилось платить за любовь.
Ршава увидел свою длинную тень и оглянулся на солнце. Оно стояло над горизонтом на максимальной высоте, но высота эта была совсем небольшой. Прелат пожал плечами. Ему не раз доводилось праздновать здесь день зимнего солнцестояния во время снегопада. Но люди прыгали через костры точно так же, как и в хорошую погоду, и группы мимов тоже выступали как ни в чем не бывало. Разница состояла лишь в том, что зрителям приходилось толпиться ближе, чтобы увидеть все эти непотребства.
Он огляделся, надеясь отыскать Ингегерд и пригласить ее выпить с ним вина. Это не стало бы грехом, тем более что Гимерий попросил его присмотреть за ней. А если что-либо греховное и случится потом, Ршава сможет обвинить во всем вино и праздник. Даже его строгая нравственность могла дать трещину.
Но Ингегерд уже куда-то ушла. Ршава очертил напротив сердца солнечный круг, устыдившись направления своих мыслей.
— Епитимья, — пробормотал он. — Строгая епитимья.
Он стукнул каблуком по булыжной мостовой, униженный собственной слабостью. Потом снова и снова шептал символ веры. Он едва не провалил великое испытание собственной жизни. Он был в долгу перед Ингегерд за то, что она не осталась с ним, — но сказать ей об этом он никогда не сможет.
Если бы он немного присмотрелся, то смог бы найти другую женщину и познать с ней удовольствие. Но такое никогда не приходило ему в голову. Ршаве не нужна была любая женщина. Он желал одну конкретную женщину — а это гораздо более пагубная и опасная болезнь.
Ршава никогда не задумывался о том, хочет ли его Ингегерд, и одно это красноречиво говорило о том, насколько мал был его опыт в таких делах. Но из-за своей неопытности он даже не понимал, насколько он неопытен.
— Да благословит вас Фаос, святейший отец, — произнес кто-то рядом.
Прелат вздрогнул, но потом взял себя в руки.
— И тебя тоже, — ответил он мужчине.
Если он правильно вспомнил, тот продавал седла. Мужчина присмотрелся к нему и сказал, дохнув в лицо пивным перегаром:
— Сегодня праздник, святейший отец. Вам надо бы радоваться. А у вас лицо такое, будто вам только что рака в задницу засунули.
Ршава задумался, откуда сдельщику известно, какое у человека бывает выражение лица в подобной ситуации. Прелат едва не спросил его, но сдержался — испугался, что тот ответит. Седельщик все еще стоял, дожидаясь его ответа, и Ршава медленно произнес:
— Если бы империя была счастливее, то и я был бы счастливее.
— А-а, империя… — Мужчина наверняка прожил всю жизнь в империи Видесс. Но, судя по тому, как он произнес это слово, могло показаться, будто он впервые услышал его от Ршавы. — Гм, святейший отец, уж больно большая у вас мысль, вот что я вам скажу. Вот уж не знаю, смог бы я беспокоиться разом за всю империю.
— Значит, в этом мы с тобой непохожи, — заметил Ршава.
Как ни удивительно, собеседник понял намек и, пошатываясь, отправился досаждать кому-нибудь другому.
Ршава задумался: а не пойти ли и ему в таверну, чтобы как следует напиться? В праздничный день такое даже для священника не считалось позором. То есть не публичным позором; прелат, конечно, устыдился бы самого себя за подобное отступление от аскетизма. Он стоял на площади, не зная, на что решиться, — а такое с ним случалось всего несколько раз в жизни…
Он все еще глядел на медленно ползущее к юго-западному горизонту солнце, когда на площадь вылетел курьер на взмыленной лошади. Ему пришлось резко затормозить, чтобы пробраться через толпу празднующих.
— Эй, какие новости? — окликнул его кто-то из толпы заплетающимся языком.
— Хаморы! — крикнул в ответ курьер. — Хаморы перешли границу!
ГЛАВА 3
Слуга в резиденции Зауца зажег лампы. Солнце вскоре сядет, и сумерки не будут долгими. Лампы стали жалкой заменой дневному свету, но в день зимнего солнцестояния дневным светом не обойдешься. Ршава порадовался, что решил не топить чувства в сладкой крови виноградной лозы. При таких новостях ему необходимо мыслить трезво.
Зауц пялился на курьера совсем как сидящая в уличной луже лягушка — на приближающийся фургон. Эпарх явно проявил меньше умеренности, чем Ршава, и теперь все время моргал, пытаясь заставить мозги работать. Другой слуга принес вина для курьера и прелата и нового вина — для эпарха. Зауц жадно отпил из кубка, а Ршава поставил свой нетронутым.
— Где кочевники перешли границу? — спросил он.
Прежде чем ответить, курьер глотнул вина. В отличие от Зауца, он заслужил право выпить.
— Где они перешли границу, святейший отец? — переспросил он. — Лучше спросите, где они ее не перешли, — так я быстрее отвечу. Насколько мне известно, они пере-Ли ее повсюду от реки Астрис — это неподалеку от столицы — до наших краев на северо-востоке. Они на нашей земле, с их проклятыми повозками и стадами. Они пришли, чтобы остаться, если мы не сможем их выгнать.
— Фос! — негромко воскликнул Ршава.
Ему вновь захотелось выпить, но он все еще сдерживался. То был кошмар любого автократора, оживший перед его взором.
— Отбросить их будет нелегко при нынешних… беспорядках, — сказал Зауц.
У него еще хватало сообразительности, чтобы следить за тем, что и как он говорит.
— Вы имели в виду, пока Малеин и Стилиан вцепились друг другу в глотки. — Ршава отбросил всякую сдержанность и говорил правду такой, какой ее видел. Так он поступал редко. — Пришло время, когда им необходимо поставить нужды империи выше собственных амбиций.
— Удачи! — пожелал Зауц с тонким ехидством, которое оказалось бы к месту даже в столице.
Ршава бросил на него злобный взгляд. Зауц ответил ему взглядом скорее совиным, чем лягушачьим. Он как будто говорил: «Валяй. Скажи, что я не прав». Ршава такого сказать не мог, знал это и ненавидел свое знание. Для того, кто нацелился захватить трон, император-соперник всегда будет гораздо важнее любых иноземных захватчиков.
Курьер перевел взгляд с эпарха на прелата и обратно.
— Почтеннейший господин, святейший отец, что мы будем делать? — спросил он, проявив трогательную уверенность в том, что два городских начальника могут сказать ему то, что он хочет
