— Mon Dieu![14] — Одюбон бросился к нему сквозь кусты. Сердце в его груди бешено колотилось. — Это он, Эдвард? Это…
— Сам посмотри. — Гаррис указал на холмик посреди заросшей травой поляны.
— Mon Dieu! — повторил Одюбон, но уже тише, и перекрестился. — Это мертвый крякун. Точно. А там, где есть мертвые, должны встречаться и живые.
— Логично, — согласился Гаррис, — если только этот крякун не был последним из живых.
— Прикуси язык, несносный. Судьба не может поступить со мной так жестоко.
Одюбон надеялся — и молился, — что окажется прав. Он подошел к огромной мертвой птице.
Если возле трупа и находились крупные падалыцики, то шум при приближении Одюбона или Гарриса давно спугнул их. Однако над крякуном все еще вились облака мух, а муравьи и жуки собирали свою долю вонючей добычи. Одюбон встал с подветренной стороны. Помогло, но не очень.
Это оказался не один из тех воистину огромных крякунов, что бродили по равнинам на востоке до того, как люди окрыли Атлантиду. Птица принадлежала к виду, обитающему в нагорьях, и вряд ли была выше Одюбона или весила вдвое больше его. Огромная рана в центре спины — ныне кишащая личинками мух — поведала о том, что стало причиной смерти крякуна. Такую рану, безусловно, нанес краснохохолковый орел — возможно, тот самый, которого застрелили Одюбон и Гаррис, а возможно, и другой.
— Сумеешь его нарисовать? — спросил Гаррис. Одюбон с сожалением покачал головой:
— Увы, нет. Тело слишком разложилось. — Его чувствительный желудок сжался. Одюбона мучила тошнота, хотя под ногами у него была твердая земля.
— Я боялся, что ты это скажешь. Возьмем образцы — кости, перья и тому подобное, — чтобы привезти хоть что-нибудь, если не отыщем живого крякуна?
Разделывать мертвую и смердящую птицу Одюбону хотелось меньше всего на свете.
— Мы найдем живых, — сказал он.
Гаррис промолчал. Он лишь невозмутимо ждал, пока Одюбон прислушивался к своим мыслям, и постепенно осознавал, что может оказаться не прав. Художник угрюмо взглянул на друга:
— Но, пожалуй, нам следует сохранить те образцы, что у нас есть. В интересах науки.
Пока они выдергивали перья, было еще терпимо. Черные перья на шее и белое пятно под клювом подтверждали родство крякунов с канадским гусем. Однако перья на туловище оказались более длинными и пушистыми, чем аналогичные у птиц, наделенных способностью к полету.
Зато отделять мясо от костей, а затем очищать их… Бедный желудок Одюбона не выдержал этого. Художник оставил съеденный завтрак на зеленой траве поляны и еще некоторое время беспомощно давился сухими спазмами. Неподалеку через поляну протекал ручеек. Возможно, крякун собирался напиться, когда его атаковал орел.
Одюбон прополоскал рот холодной чистой водой… выше по течению от того места, где Гаррис смывал остатки гниющей плоти с правого бедра крякуна. Бедренная кость оказалась крупнее и толще, чем его собственная. Собравшись с духом, Одюбон вернулся к трупу, чтобы очистить таз птицы. Затем он отнес его к ручью, чтобы обмыть. Как долго еще будут вонять его руки? А одежда? Сможет ли он когда-нибудь надеть ее снова? Вряд ли. Работая, Одюбон старался не смотреть на то, что делает.
Поэтому именно руки поведали ему о чем-то странном: на левой стороне таза была ямка, а на правой аналогичного не нащупывалось. Это заставило художника взглянуть. И точно, он увидел отверстие, к которому подходила неглубокая борозда.
— Взгляни, что я нашел! — окликнул он Гарриса.
— И что ты об этом думаешь? — спросил друг, осмотрев находку.
— А тебе не кажется, что тут поработал орлиный коготь? Ты сам видел, какие они. Один из колей мог пронзить плоть над костью, а затем и саму кость. Рана явно очень свежая, — видишь, какие трубые у нее края? Она явно не успела зажить.
Поразмыслив, Гаррис кивнул:
— Думаю, ты прав. Наверняка прав. Ты словно увидел, как орел пикирует на крякуна.
— О, как бы я хотел это увидеть. — Одюбон поднял все еще вонючий таз. — Придется его зарисовать. Тут столько информации, что словами ее не передать.
— Тогда пусть мистер Оуэн опасается за свои лавры.
— Я сделаю все, что в моих силах, и не более того, — возразил Одюбон.
Детальную научную иллюстрацию нужно рисовать пером и чернилами, а не углем или акварелью. Она также должна быть безукоризненно точна. Не нужно устанавливать птичий таз в какую-либо позу, разве что повернуть его так, чтобы отверстие было видно как можно лучше. Также не нужно ничего менять или подправлять, чтобы придать картине больше драматичности. Талант Одюбона проявлялся в изображении движения и эмоций, но сейчас ни то, ни другое не требовались. Он щелкнул языком:
— Художник должен быть многогранным, верно?
— Я знаю, что ты сможешь, — ободрил Гаррис, высказав больше уверенности, чем испытывал сам Одюбон.
Запах гниющего мяса напугал лошадей сильнее, чем запах орлиной крови несколько дней назад. Вьючная лошадь, перевозящая рисовальные принадлежности Одюбона, не желала подпускать его к себе. Она даже не захотела взять кусочек сахара из его провонявшей руки. В конце концов художник достал все, что ему было нужно, но мысленно назвал себя счастливчиком, потому что не заработал при этом удара копытом.
Выставив птичий таз на яркий свет, он начал делать набросок карандашом. Одюбон рисовал и стирал, рисовал и стирал. Хотя день был ясный и прохладный, по его лицу стекал пот. Задача оказалась гораздо труднее — во всяком случае для него, — чем привычное рисование. Как будто вечность прошла, прежде чем изображение обрело достаточное сходство с оригиналом.
Наконец-то удовлетворившись сделанным, Одюбон взял эскиз, чтобы показать Гаррису, но обнаружил, что его друг куда-то ушел, а он этого даже не заметил. Рисование требовало гораздо меньше сосредоточенности. Оно оставляло простор для художественного воображения. А это… это всего лишь ремесло, и он знал, что здесь ему не хватает навыков.
Едва он в первый раз макнул перо в чернила, как послышался выстрел из ружья Гарриса. Это будет ужин или новый образец. Скоро узнаю, решил Одюбон и начал превращать серые полутона в черно-белые. Ему пришлось повернуть таз, потому что за то время, пока он работал, тени на нем переместились.
Гаррис выстрелил снова. Одюбон услышал звук, но не обратил на него внимания. Его рука даже не дрогнула. Тонкая линия здесь, добавить тени там, чтобы выделить углубление и точно изобразить борозду, которую проделал орлиный коготь, прежде чем пронзить таз в том месте, где кость становилась тоньше…
— У нас есть ужин, — сообщил Гаррис. Одюбон кивнул, подтверждая, что услышал. — А вот тебе и новая работа, когда закончишь эту.
Эти слова заставили художника оторвать взгляд от бумаги. Помимо пухлого масляного дрозда Гаррис принес сероватую птичку со светлым брюшком и черной шапочкой на головке.
— Атлантийская синица! — воскликнул Одюбон. Эта птица состояла в тесном родстве с английскими и европейскими синицами и синицами-гаичками из Террановы. Натуралисты все еще спорили о том, какая из этих групп была ее ближайшей родственницей. Но в тот момент Одюбон просто обрадовался тому, что сможет делать эскизы и рисунки, отдавшись вдохновению и позволив неточностям стать достоинством, а не грехом. — Какое облегчение — снова приятная работа.
— Как продвигается дело?
Одюбон показал результат. Гаррис перевел взгляд с бумаги на оригинал и обратно. Через секунду он молча приподнял с головы широкополую шляпу, и это признание стало для Одюбона дороже любых красноречивых похвал.
— Кости — это хорошо, — проговорил художник, — но я хочу нарисовать живого крякуна!
Не получая желаемого, Одюбон постепенно приходил в отчаяние. Он даже начал верить в то, что Гаррис был прав и он приехал сюда в тот момент, когда оставалось лишь увидеть последнего в мире крякуна лежащим мертвым на лужайке. Может ли судьба оказаться настолько жестокой?
Но всякий раз, когда Одюбон впадал в уныние, Гаррис говорил:
