действительно притягиваются, то он и Одюбон составляли естественную пару.
К ним величественно приблизился стюард. На его синем шерстяном кителе блестели надраенные бронзовые пуговицы, а на лице — капельки пота.
— Вы путешествуете вместе, господа? — спросил он. — Не будете ли вы столь любезны показать ваши билеты?
— Разумеется, — отозвался Одюбон. Он и Гаррис достали билеты.
— Благодарю вас. — Стюард отыскал их имена в списке, извлеченном из одного из многочисленных карманов кителя. — Мистер Одюбон и мистер Гаррис? Очень хорошо. Ваша каюта номер двенадцать, на главной палубе по правому борту. Это означает справа, когда смотришь вперед, если вы прежде не бывали в море.
— Боюсь, что бывал, — сообщил Одюбон. Стюард снял фуражку и почесал лысеющую макушку, но Одюбон имел в виду именно то, что сказал. Он кивнул Гаррису, затем негру, толкающему тележку с их багажом. — Итак, посмотрим.
Им досталась каюта с двумя кроватями, комодом и тазом с подвешенным над ним кувшином: примерно то же самое, что им предложили бы в более-менее приличной гостинице, только комната была бы побольше. «Ив гостинице я вряд ли рисковал бы утонуть», — подумал Одюбон. Он не полагал всерьез, что ему суждено утонуть на «Орлеанской деве», но, если на море начнет штормить, лучше умереть, чем мучиться.
Он дал негру-носилыцику пол-ливра. Багаж, как только его выгрузили с тележки, грозил разорвать каюту. Ни Одюбон, ни Гаррис не были щеголями и не возили с собой обширный гардероб. Но у Одюбона одни только акварельные краски и бумага заняли два дорожных сундука, а герметичные банки и запас спирта, в котором сохраняли образцы, потребовали еще двух. Кроме того, у каждого из путешественников имелся дробовик для сбора образцов и новомодный револьвер для самообороны.
— Оставьте хотя бы проход к двери, чтобы можно было выйти, когда проголодаетесь, — посоветовал стюард.
— Большое спасибо за совет. — Одюбон надеялся, что его сарказм собьет с шутника спесь, но стюард, нимало не смутившись, коснулся фуражки кончиками пальцев и вышел из каюты. Одюбон процедил ему вслед что-то по-французски.
— Не бери в голову, Джон, — посоветовал Гаррис. — Мы уже на борту, скоро поднимут якорь. А потом до самого Авалона волноваться будет не о чем.
«Это тебе не о чем будет волноваться». Но Одюбон не произнес этого вслух. У Гарриса был крепкий желудок, а у художника — слабый, и с этим ничего не поделаешь. Одюбон мог лишь мечтать о таком.
Он также мечтал, чтобы «Орлеанская дева» отплыла в назначенный час или хотя бы в назначенный день. «Четверг, 6 апреля 1843 года, половина одиннадцатого утра», — написал клерк на каждом билете четким округлым почерком. Одюбон и Гаррис прибыли на корабль заблаговременно. Однако половина одиннадцатого наступила и прошла, а корабль все еще стоял у причала. Четверг также прошел. На борту томились пассажиры, а грузчики все таскали в трюмы мешки с сахаром и рисом. Лишь фаршированные перепела с артишоками и спаржей, а также действительно превосходное шампанское в обеденном салоне первого класса немного примирили Одюбона с тем, что он зря проторчал лишний день на пароходе.
Наконец, уже днем в пятницу, зарокотал двигатель «Орлеанской девы». Звук у него оказался более низкий и сильный, чем у того, что двигал «Августа Цезаря» по Большой Мутной Реке.[4] Палуба под ногами Одюбона завибрировала.
Офицеры рявкнули команды, трубы парохода изрыгнули дым. Моряки втянули канаты, удерживавшие корабль у причала. Другие матросы, кряхтя от усилий, взялись за кабестан. Звено за звеном они подняли тяжелую цепь с якорем.
Наблюдая за ними, Гаррис сказал:
— Когда-нибудь пар будет вращать не только гребные колеса, но и кабестан.
— Может, ты и прав, — согласился Одюбон. — Морякам следует на это надеяться.
— У пара большое будущее. Запомни мои слова. Пароходы, железные дороги, фабрики… кто знает, что еще нас ждет?
— До тех пор, пока не сделают художника, работающего на паровой тяге, я за свое будущее не опасаюсь, — заметил Одюбон.
— Парового художника? Что за безумные мысли приходят тебе в голову, Джон? — Эдвард Гаррис рассмеялся, но вскоре веселье сменилось задумчивостью. — Впрочем, если вспомнить механический пантограф, то твоя идея вполне может осуществиться.
— Об этом я не думал, — пояснил Одюбон. — Я размышлял о том новом трюке, «светописи», который стали применять в последние несколько лет. Если можно будет создавать цветные, а не черно-белые картинки и если удастся делать — нет, это называют «снимать» — светописное изображение достаточно быстро, чтобы уловить движение… что ж, если такое окажется возможным, то, боюсь, для художников настанут тяжелые времена.
— Слишком уж много всяких «если». Это осуществится еще не скоро, если осуществится вообще, — возразил Гаррис.
— О да. Знаю. — Одюбон кивнул. — И сомневаюсь, что в старости мне придется работать помощником на стройке. Мой сын, скорее всего, тоже станет профессиональным художником. Но ты говоришь о грядущих днях. Могу ли и я не думать о них?
Гудок парохода дважды рявкнул, предупреждая, что судно отходит от причала. Колеса медленно дали задний ход, выводя пароход кормой в реку. Затем одно колесо остановилось, в то время как другое продолжало вращаться. Поворот штурвала — и нос «Орлеанской девы» развернулся вниз по течению. Еще один торжествующий гудок, и, выплевывая все больше дыма из труб, корабль начал путешествие вниз по большой реке в сторону Мексиканского залива. Хотя они еще не добрались до моря, желудок Одюбона скрутило.
Дельта Большой Мутной Реки простиралась далеко вглубь Мексиканского залива. Едва «Орлеанская дева» покинула реку и вышла в залив, ее движение изменилось. Покачивало пароход совсем слабо — во всяком случае, для экипажа и большинства пассажиров, но и этого оказалось достаточно, чтобы Одюбон и несколько других несчастливцев помчались к борту. Через две минуты, показавшиеся художнику вечностью, он обессиленно выпрямился. Во рту было мерзко и кисло, из глаз текли слезы. Зато Одюбон избавился от своего недомогания, пусть и на короткое время.
К нему приблизился стюард с подносом, уставленным стаканами, и почтительно кивнул:
— Не желаете ли немного пунша, сэр, чтобы освежить рот?
— Merci. Mon Dieu, merci beaucoup,[5] — выдохнул Одюбон, из-за мучений позабыв английский.
— Pas de quoi,[6] — ответил стюард. Любой человек на корабле, плывущем из Нового Орлеана через порты южного побережья Атлантиды, должен хоть немного знать французский.
Одюбон набрал в рот смесь рома с подслащенным лимонным соком. Глотая, художник опасался, что у него начнется очередной спазм, но пунш удержался в желудке. Успокаивающее тепло растеклось по телу. В два глотка Одюбон осушил стакан.
— Благослови вас Господь! — выдохнул он.
— Рад был помочь, сэр. Мы всегда предлагаем пунш, когда выходим в море.
Стюард предложил укрепляющее средство товарищам Одюбона по несчастью. Те набросились на него с радостными криками, и он даже заработал поцелуй от симпатичной молодой женщины — но только после того, как та сделала добрый глоток из своего стакана с пуншем.
Ощущая себя пусть и страдальцем, но все же человеком, Одюбон отправился на нос корабля. Свежий ветерок помог ему забыть о бунтующем желудке… на время. Над головой кричали чайки. Крачка бросилась в море и вынырнула с рыбкой в клюве. Но насладиться добычей ей не удалось. На нее спикировала серебристая чайка, и крачка, не успев проглотить, выронила рыбку. Чайка подхватила лакомый кусочек, а ограбленная птица улетела попытать счастья в другом месте.
За горизонтом на юге, милях в сорока юго-восточнее дельты, находился остров Нуэва-Галисия. Сейчас
