заключил, что задержка, в сущности, значения не имеет. Шазли не дурак. Он догадается, что ради добрых вестей Хадджадж не стал бы спускаться в город из усадьбы на холме.
В конце концов царь повторил свой вопрос.
— Меня вызвал через хрустальный шар генерал Икшид, — ответил Хадджадж. — Он убедил меня, что поступившие к нему сведения нельзя доверить эфирным волнам.
— Да ну? — Царь Шазли залпом допил остатки вина в бокале. — Дай догадаюсь: альгарвейцы отступили от Котбуса.
— Похоже на то, ваше величество. — Хадджадж склонил голову. Да, царь вовсе не дурак. — Об этом объявили ункерлантцы. Альгарвейцы даже не попытались их опровергнуть. Так что скорей всего это правда.
Шазли тяжело вздохнул.
— Насколько всем было бы проще жить, если бы конунга Свеммеля вышвырнули из столицы на крайний запад Ункерланта.
— Верно, — согласился Хадджадж. — Но в жизни редко все бывает так просто, как нам хотелось бы.
Он призадумался: а понимает ли это царь Шазли? Его величество не только молод — с малых лет он получал все, о чем мог мечтать. Стоит ли удивляться, что мир представляется ему весьма просто устроенным?
— Мы получили в этой войне все, на что смели надеяться, — промолвил царь. — Ты со мной не согласен? Теперь следует надеяться лишь, что мы удержим все, что сумели отхватить.
Мысль эта показалась Хадджаджу весьма здравой — собственно, министр иностранных дел Зувейзы думал точно так же.
— Ваше величество, — промолвил он, — я приложу все усилия, чтобы добиться этой цели.
— Вот и славно, — заключил Шазли. — Я знал, что могу на тебя положиться.
Хадджадж снова склонил голову.
— Ваше величество слишком высокого мнения обо мне, — пробормотал он и понадеялся, что эти слова останутся лишь вежливым враньем.
Глава 12
Гаривальд еще не успел нажраться в стельку, но был к тому близок. Когда на улицах Зоссена наметало сугробы в человеческий рост, заняться крестьянину было совершенно нечем.
Конечно, приходилось в оба глаза присматривать за скотиной, но и на это уходило меньше времени, чем летом, потому что свинья, корова, пара барашков и куры помещались в Гаривальдовой избе, потеснив хозяина, Аннору, Сиривальда и Лейбу. Если загнать скотину в хлев, она через три дня замерзнет насмерть. А так от нее хоть тепло.
И очень много навозу. Аннора как могла пыталась держать в чистоте утрамбованный земляной пол, но ее усилий не хватало, хоть жена Гаривальда и прилагала их больше, чем соседки. Вони Гаривальд не замечал: притерпелся давно, как случалось это каждую зиму. Наступить в свежую коровью лепешку, понятное дело, невелика радость — ну так под ноги смотреть надо!
Подняв тяжелую кружку, крестьянин отхлебнул еще самогону.
— Ну, могло и хуже быть, я смотрю, — выдавил он из обожженной глотки.
— Что хуже? — мрачно переспросила Аннора.
Она мыла Лейбе ножки: в три года девочка не умела смотреть под ноги, да и не пыталась, правду сказать.
— Под альгарвейцами жить.
— Что? Под рыжиками? — Густые брови Анноры полезли на лоб. — Да чтоб их силы преисподние пожрали! — Она уперла руки в боки. Ноздри ее раздувались от гнева. — И ты это говоришь после того, как рубил им дрова, будто холоп какой?
— Ну да, — ответил муж. — Ты подумай сама: я уж и не упомню, когда у нас столько припасов на зиму оставалось. Да, пахали мы на них, как невольники. Да, урожая часть отняли. И все равно мы исхитрились больше обычного припрятать. Ну скажи еще, что я не прав!
Он сложил руки на широкой груди и выжидающе уставился на жену.
Многие ункерлантские мужья, особенно по пьяному делу, для вящей доходчивости отвесили бы женам по паре оплеух. Многие, но не Гаривальд. Удерживало его не столько врожденное благородство души, сколько опасение не проснуться однажды с перерезанной по жениной милости глоткой.
Аннора пожала плечами.
— Ну, может, — неохотно пробурчала он.
— Какое там «может»! — воскликнул Гаривальд. — Да чтоб этих рыжиков силы преисподние побрали, но воры-то они паршивые. Неэффективные, вот что я скажу. Инспекторы конунга наших схронов беличьих куда больше ихнего отыскали бы.
— Может, — повторила Аннора.
— Можа! — весело прощебетала Лейба. О чем болтают папа с, мамой, девочка еще не понимала — в чем Гаривальд ей завидовал — но остаться в стороне не могла.
— Никаких «может», — заключил Гаривальд. — Они даже грабить не умеют так, как наши, ункерлантские инспекторы!
В голове у него опять стали низаться строчки. «Паршивые воры… уходят в дозоры… кого они смогут поймать? Раз Свеммеля воины… на битву настроены… их мигом заставят бежать…» Песня получалась какая-то кривая — Гаривальд это и сам понимал. Но для начала сойдет. Может, и удастся сделать из нее что-нибудь достойное. Прошлой весной он и знать не знал, что может сочинять песни, а нынче они непрошеными лезли в голову.
Он напел вполголоса первые пару куплетов, ради Анноры положив их на мотив веселой плясовой. Жена кивнула довольно, но предупредила:
— Ты только поосторожнее с такими песнями. Кто-нибудь беспременно альгарвейцам донесет — и что с тобой будет тогда?
— Я знаю, — отозвался Гаривальд. — Уж поверь, знаю. А может, наши солдаты вскоре войдут в Зоссен. Говорят, рыжики все еще отступают.
Говорили, разумеется, его односельчане, которые ничего не могли знать о положении на фронте, — но и разрозненные отряды ункерлантских солдат, что прятались в лесах по вражеским тылам, а эти могли говорить правду.
— Будем надеяться, правду говорят, — отозвалась Аннора. — Но ты все равно побереги себя, пока солдаты законного конунга не вошли в Зоссен.
— Что? — Теперь уже Гаривальд поднял бровь. — Не признаешь, значит, Раньеро законным владыкой?
— Вот твоему Раньеро! — Аннора грубо фыркнула. Лейба с восторгом последовала ее примеру. Сиривальд, вымахавший уже с мать ростом, — тоже. Гаривальд рассмеялся.
Захватив юго-восточную часть Ункерланта, Мезенцио объявил своего кузена Раньеро королем Грельца. В стародавние времена Грельц был независимой державой, прежде чем в Коронном союзе с Ункерлантом опустился до положения герцогства. Но жители Грельца и ункерлантцы были ближайшей родней. А вот альгарвейских королей на троне Грельца прежде не сиживало. По мнению Гаривальда, не было его и сейчас: не король, а петрушка рыжая, одно слово.
Дочкин лепет едва ли мог причинить Гаривальду много бед. А вот на сына крестьянин глянул пристально:
— Ты, Сиривальд, не забывай — о чем у нас в доме говорят, остальным знать не стоит.
— Помню, отец, — серьезно промолвил мальчишка.
Отец смерил его взглядом и кивнул. Сиривальд уже привык держать язык за зубами. Прежде чем рыжики прокатились по здешним краям, крестьяне таили свои мысли от деревенского старосты — особенно
