И Инга дала сержанту телефон Гончарного. Дело шло к вечеру, и Моисей Ираклиевич уже должен был вернуться домой, чтобы в пять часов отпить неизменный стакан ряженки для успешного опорожнения кишечника.
Неизвестно, что происходило наверху, во владениях майора Казачука, и как решилась участь Марика, а Ингу никто больше не беспокоил. Даже и любвеобильный сержант не приходил. Неужто обманул? Так хоть бы поесть принес! В голову от пустоты помещения и отсутствия занятий лезли темные и тоскливые мысли. Неужто ее и вправду ждет тюрьма? Ее, бывшую бабушкину внучку, интеллигентную женщину, докатившуюся черт знает до чего. И так ли уж лучше ее нынешнее положение? Тут ведь и подоконника нет. И нет исхода. И все же лучше. Лучше. Потому как обстоятельства жизни Инги зависят только от нее. От кулаков, мозгов, зубов, умения крутиться и царапаться и выживать. Только вот камера. Вдруг добродушный майор обвел ее вокруг пальца и теперь намотает ей срок на полную катушку? К чему ему Инга? Показания написаны, и, стало быть, прибыль получена авансом. Вот разве что Гончарный ее пожалеет и не забудет, захочет вступиться. Да полно, сможет ли он? Связи связями, но здесь валюта. Время, однако, шло, и сколько его прошло, было неведомо. Инге в мрачном камерном запустении и одиночестве казалось, что минули дни. Но когда она стала уже и отчаиваться в своем ожидании, за ней пришли. Не игривый сержант, а другой, снулый, как муха, тоскливый лейтенант повел ее из камеры прочь. Он же дал ей расписаться на подписке о невыезде и вернул все имущество: кошелек, кулон, кольцо и часы, даже все деньги до копейки оказались на месте.
А на выходе из отделения, светя фарами сквозь милицейский двор, в допотопной «Победе» ее ждал Гончарный собственной персоной.
Одесса. Волжский переулок. Час спустя.
– Инночка, девочка моя, передо мной, как перед богом, не крути! Ты даже представить себе не можешь, как серьезно дело! – Гончарный чуть не рвал на себе волосы, умоляя Ингу рассказать о произошедшем всю правду.
Инга и сама охотно бы доверилась Моисею Ираклиевичу, да было немного стыдно сообщать подробности ее пребывания у милицейских властей. А уж о том, чтобы поведать детали ее обмена с сержантом в пустой камере, вообще не могло идти речи. Да и зачем расстраивать Гончарного? Однако Инге определенно казалось, что подробности ее содержания под кратковременной стражей волнуют Патриарха менее всего. Что-то было не так. Что-то, чего она не знала. О том, как с испугу она сдала с потрохами Марика, не хотелось говорить из совестливых чувств. Не красил такой поступок Ингу. Но с другой стороны, Гончарный умница, он поймет, да и кто ему тот Марик? И Инга уступила мольбам Гончарного, стала рассказывать.
– Понимаешь, папочка, – так она всегда называла Моисея Ираклиевича, когда ластилась к нему с корыстной выгодой, – я же совершенно ничего не знала. А потом уже было поздно, когда мой дуралей эти «зеленые» домой притащил. Не в унитаз же их спускать? Да и засорился бы.
– Ох-охох! Лучше в унитаз! Лучше на растопку! А еще лучше ему в зад и в глотку их было затолкать до последней бумажки! Откуда? Что за деньги? – в десятый раз вопрошал Гончарный. – Ну, допустим, Зиновий, козел такой, их дал. Как к этому идиоту, Стендалю, могла приблудиться такая сумма?
Инга, раз уж решила, выложила все откровенно. И про свой донос Казачуку, и про слухи, которые дошли до Марика о человеке из Николаева. Про деньги из синагоги она говорила осторожно. Во-первых, щадила чувства Патриарха, которому вечно мерещились антисемитские происки, а во-вторых, это ведь были только слухи.
– Ничего не понимаю, если бы наши переводили такие суммы, я бы знал. Ты говоришь, это была только первая партия? – На секунду Гончарный задумался в тревоге, но тут его перебила другая мысль: – Инночка, но как ты могла? Зачем ты написала про посыльного из Николаева? И кто бы это мог быть? Неужто…? Нет, невероятно, не понимаю. Господь Авраама! Ты хоть представляешь, во что ты влезла?
Не дожидаясь от Инги ответа, Гончарный вдруг лихорадочно стал надевать свой куцый синий рабочий плащ и ринулся из квартиры вон. На ходу только крикнул Инге:
– Никуда не уходи! Ни-ни! Даже носа на улицу! – И за ним захлопнулась входная дверь. А через минуту под окнами взревел древний мотор его «Победы».
А Инга заснула от переживаний на диване. Квартира Гончарного теперь была для нее надежной, спасительной крепостью, где можно отдохнуть и затаиться. И в Моисея Ираклиевича она верила, что в обиду не даст и вытащит из любой беды. Но спать ей пришлось недолго – меньше чем через час Гончарный вернулся. Встрепанный, в мыле, с сумасшедшими глазами.
– Вставай, девочка моя, вставай. Быстренько, быстренько. И на вокзал. Поезд через сорок минут, еще билет нужно достать! – закричал Гончарный бессмыслицу прямо из крохотной прихожей.
– Куда? Зачем? Почему через сорок минут? – Инга со сна ничего не могла понять.
– Ножки нужно уносить. Ой, беда! – запричитал Гончарный и путано объяснил страшное.
Деньги, данные в перевод Стендалю, оказались палеными, чернее украинской ночи. Они и в самом деле принадлежали воротилам из синагоги, и у Гончарного там имелась часть. Номинально и в принципе. Потому что втайне от старцев и патриархов одесского еврейского гешефта те средства крутились на свой страх и риск молодыми да ранними рисковыми поверенными. То есть деньги те попросту были украдены. Оттого и отмыть, обратить зажиленные рубли в валюту был призван глупый Стендаль. Никакой иной «свой» за превращение бы так не взялся, а сразу бы пошли вопросы. Поверенные же были и сами по себе лихие ребята, надеялись потом смыться с валютой в эмиграцию, уже и разрешение на выезд получили. Теперь же, вместо путешествия в град священный Иерусалим или, скажем, Нью-Йорк, отважным воришкам светила более реальная поездка на широкие просторы таежных красот. Не всем, конечно, а только лицам, известным Зиновию Юльевичу, которого сразу же после Ингиного указания и загребли в КГБ. Но остальные-то скорее всего пребудут целы и невредимы. Старцам уворованное вернут, и дело с концом. Уж больно поверенные ребята опасные, и синагоге тоже междоусобица ни к чему. Что хлипкий Стендаль потенциальный покойник, это ясно, Марику повезло больше. Ему даже выйдет помощь за проявленную твердость. А вот с Ингой хуже. Дело-то завертелось с ее признания!
– Надо тебе бежать, девочка. И до утра ждать нельзя. Шлема Дивный так и сказал: только за ради тебя, Мотя, и закроем глаза. Но николаевским шлемазлам он не указ. Хуже головорезов с Молдаванки тамошние «бени крики», найдут, не будет пощады. И меня, старика, не пожалеют. А так, нет тебя. И весь разговор, – Гончарный все метался по комнате, запихивал в «толкучную» сумку Ингину шубку, еще кое-какие ее вещи, нашедшие у него пристанище. Собирал в полотняный мешочек на резинке ее украшения.
Инга сидела на диване, ничем Гончарному не помогала. Весь ужас ситуации ей был ясен, и ею овладело вялое равнодушие. Ехать так ехать, и пропади пропадом Гончарный вместе со своей синагогой и старцами и упырями-поверенными. Вот только куда ехать?
– Куда ехать? – спросила она как бы про себя, а вышло вслух.
– В Москву поедешь. Шиме я сообщу, он спрячет и примет, – сумбурно ответил ей Гончарный.
– Какой еще Шима? – на всякий случай спросила Инга.
– Хороший человек. Моей первой покойной жены двоюродный брат, – успокоил ее Гончарный сложным родством.
Для любого другого человека, далекого от нюансов внутрисемейных еврейских отношений, то было бы сомнительной рекомендацией. Но Инга-то знала: в определенных обстоятельствах это весьма близкий родственник.
– А как я в Москве буду без документов? – забеспокоилась Инга о самом насущном.
– Ох ты боже мой! – Гончарный хлопнул себя по щеке. – А если бы забыл? Вот держи, – из внутреннего кармана плаща Моисей Ираклиевич достал целехонький Ингин паспорт.
– А как же дело? У меня ведь подписка? – не поверила Инга.
– Казачук дело закроет. Не сегодня, но закроет. И поезжай спокойно.
– Он же вторую звездочку хотел? – усмехнулась Инга, вспомнив откровения майора.
– Хотел, и таки перехотел. Где двадцать тысяч, а где та звездочка. Ему кооператив нужно строить для дочки. Мебель, свадьба, то да се. Не твоего ума забота, – оборвал Гончарный разговор. Но тут что-то вспомнил, бросился отдирать плинтус в углу комнаты. – Вот тебе пять тысяч на дорогу – все, что у меня здесь имеется. А сберкнижки оставь мне. Сама понимаешь. В кассу тебе за ними уже не дойти.
Гончарный бросил Инге на колени увесистый денежный брикет, обернутый в несколько слоев полиэтилена. Спасибо, хоть удружил на прощание, хотя в своем отношении к ней Гончарный никогда жадным не был. Сколько у нее лежало на книжке? Тысяч семь, остальное в товаре. Да бог с ними, Гончарному еще двадцать тысяч платить, целое состояние, только бы дело прикрыли. Чтоб оно провалилось, это дело, вместе с Казачуком. И Гончарного туда же, и Марика, надоели. Только из Одессы уезжать было жалко. Свой родной город Инга непритворно любила. Но и в Москве люди живут. И она жила. Пока в тоске не сиганула вниз. Оттого Москва в последние годы стойко ассоциировалась в ее воображении с темной полосой собственной заковыристой жизни. Но ей было бы и любопытно появиться теперь в Москве уже Ингой, свободной, умудренной и знающей, почем фунт лиха. Может, тогда столица бы и открыла ей свои чудеса и истинное лицо.
Фантастичность собственной судьбы Ингой ощущалась слабо и изредка. У Господа чудес много, и чего не бывает? Может, Инга и не одна такая, да только кто же знает и про себя расскажет? А в повседневной жизни, выходит, от знания будущего хоть на двадцать лет вперед пользы получается чуть. Слишком глобальны явления истории и слишком мала она, Инга, по сравнению с ними. Когда-то в далеком детстве ей изредка рисовались фантазии, что попади она или любой другой современный человек в прошедшие времена, в древний Рим, или, скажем, в Средние века к королевскому двору, или во Францию к мушкетерам, какого невиданного успеха или славы можно было бы достичь. А теперь вот знала: ничего бы не вышло, каждый должен жить в своем времени, ему предназначенном. И сегодняшний рядовой обыватель почти и не отличается от мещан и ремесленников всех иных эпох. Разве только умеет нажимать кнопки на телевизоре да крутить руль автомобиля, ну, еще считать на калькуляторе. Все равно, пороха не выдумает, самолет не построит, пенициллин из плесени не выделит. Да пусть даже ему ведомы секреты атомной бомбы: где, как и из чего ее собирать в Средние века и кому она на фиг там нужна? Даже современный врач выйдет в древности малограмотным лекарем, без аптек, рентгенов, без анализов и хирургических операционных. А нынешний академик – попробуй он изложить, к примеру, в старинном университете Болоньи теорию поля или принципы квантовой механики – хорошо еще, если избежит инквизиции и костра. А то объявят юродивым еретиком, и дело с концом.
Так и с Ингой. Ну, хорошо, допустим, она знает, что Горбачева скоро свергнут, что Украина и Россия разойдутся прочь в детсадовских обидках «ты не писай в мой горшок», что социалистическая экономика рухнет, а до капиталистической нос будет расти еще долго, что настанет разгул у преступности и похмелье у законности. Ну и что? Она же не генеральный секретарь, не член Политбюро, не президент, не премьер-министр и не сестра Артему Тарасову. Она Инга Гундулич, девушка со вторым шансом и простейшим устремлением на человеческое счастье. И рассчитывать может лишь на себя.
Однако, уже прощаясь в тамбуре вагона с расстроенным ее отъездом Моисеем Ираклиевичем, она сделала старику подарок. Под влиянием чувства благодарности и просто так.
– Папочка, – зашептала она в хрящеватое, вздрагивающее, будто у гончей, ухо Патриарха, – папочка, ты знай. В девяносто первом году, девятнадцатого августа, все рухнет. Не станет больше коммунистов, и партии их тоже не станет. И каждый будет продавать валюту как хочет. Ты знай. И не уезжай никуда. Здесь случатся большие дела.
Гончарный посмотрел на нее безумным взглядом, не понимая, сумасшедшая она или святая, поднял правую руку, желая перекреститься, но, видимо, вспомнил, что ему, иудею, крест не поможет, и руку опустил. После поцеловал Ингу в лоб, как дочь, положенную во гроб, утер слезу и вышел из вагона на темный ночной перрон.
А Инга махала ему из окна и думала. Вот, она сказала. Да будет ли польза от ее откровения хотя бы Гончарному? Вряд ли, и не стоит обольщаться. С Одессой она попрощалась.
Москва. Улица Новочеремушкинская, дом 44. Спустя неделю.
– Ох, Мотя, удружил так удружил! Гормидор и хойших! – ворчал Шима, Семен Израилевич Катлер, владелец квартиры и нынешний Ингин домохозяин.
Он ворчал так уже целую неделю, с нарочитым неодобрением поглядывая на присутствующую в его владениях девушку из Одессы. Но не потому, что Инга ему мешала или была особенно обременительна. А просто Шима Катлер, вдовый и пожилой, но весьма имущий гражданин, давно благоустроивший детей и внуков, теперь сожительствовал с моложавой, лет под сорок, русской женщиной, медсестрой районной поликлиники Анфисой Андреевной.
Анфиса Андреевна явно намеревалась склонить Шиму к законной женитьбе на себе, переехать в дом по Черемушкинской улице навсегда и с пропиской и оставить собственную квартиру взрослой дочери. А тут, как снег на ее пышно разубранную голову, из Одессы свалилась Инга. Еще более молодая и красивая. Анфиса Андреевна ревновала своего Шиму, подстрекала его против Инги и никому не давала житья. Вот бедному Шиме и приходилось делать строгий, недовольный, ворчливый вид. Но Инга уже поняла, что одесскому Моте, пусть и седьмая вода на киселе в смысле родни, Семен Израилевич отказать не мог. По ему одному ведомым причинам. Инга бы и сама съехала с радостью. И деньги имелись, и паспорт был в порядке. Но жилье,
