– Ноу мани! Бразалета, – и бармен указал на голубой браслет, прочно сидящий на левой Васькиной руке.
Откуда взялся? Такими окольцовывают пернатых, дабы проследить пути миграции. А может это тайный передатчик? И на чьем-то электронном пульте запечатлен весь проделанный Васькой маршрут. Или взрывное устройство? Пара минут и – прощай Васька Прун – собирайте по пальмам. Спешно опрокинув рюмку, он понюхал браслет и прислушался. Что-то тихонько и отдаленно потикивало. Часы на руке бармена! Голубой браслет молчал, не сознаваясь. Как бы то ни было, Васька видел его впервые.
Такое, признаемся, бывает с пьющими. Вдруг обнаруживают, что жевать неудобно и слышимость плохая. При ближайшем же рассмотрении оказывается – выбиты два зуба, а на голове шапочка Гиппократа.
«Неисповедимы пути. Может, тут в ходу бартерные сделки?» – и Васька попытался содрать браслет, но тот не поддавался, растягиваясь и впиваясь пластмассово в кисть.
– Ноу, ноу! – переполошился бармен. Энергичными жестами он втолковал, что браслет – неотъемлемая часть Васьки.
– Так в чем дело? Мани?
– Ноу-ноу, – устало повторил бармен. – Бразалета!
Разговор зашел в сумеречный тупик. Чтобы прояснить, Васька попросил еще рюмку и получил без возражений.
«Ах, так! Доведем до крайности!» – И он быстро добавил пять, а то и семь.
Бармен держался молодцом, был безгранично расположен наливать. Более того, в глазах появлялся восторг.
– Сэр! – говорил он, пододвигая очередную рюмку и отдавая честь.
Какие такие законы Архимеда подействовали, но еще через десять Васька пошел ко дну. На поверхности держалась только рука в голубом браслете.
Подбежали маленькие служители и выловили его, как опавший лист, сачками. По очереди подходили они заглянуть в страдальчески-безмятежное лицо. Меж тем бармен возвышенно и мелодично рассказывал, как древний эпос, правду.
Вскоре на берегу бассейна появилась Шурочка. А за нею и Пако.
– Говорил я тебе, – никуда не денется. Особенно с браслетом. Вот только бы не помер. Боррачо![1]
Шурочка задумчиво поглядела на Ваську, на огромный океанский залив, на пальмы в бананах.
– А тебе так слабо, Пако! Ты во всем, кроме денег, умерен, – сказала она сухо.
Человек из Тулы
– Даже дураку понятно, что так пить нельзя! – отчитывала Шурочка пробудившегося к обеду Ваську. – Ты не мальчик, чтоб напиваться до полной потери. В конце концов, я беспокоюсь! Говорят, чуть не утонул, скотина.
– Да?! – удивился Васька. – Разве есть какой-нибудь водоем?
– Ну ты даешь, Василий! – ахнула Шурочка. – Мы же на океане! Впрочем, ты и обо мне позабыл.
– И еще, кажется, забыл расплатиться. Некрасиво?
Шурочка сделала паузу, обозначая всю пошлость и бесстыдность поступка – напиваться, не расплачиваясь.
– Ладно, не беспокойся. Тут за все уплачено, и деньги не в ходу. Пока на руке браслет можешь жрать и пить круглые сутки – на территории отеля.
– Велика ли? – оживился Васька.
– Побольше Красной площади. Все утро тебя искали. Замучались! – с обидой сказала Шурочка. – Представь, четыре ресторана и пять баров.
Васька на секунду представил, и его замутило.
– А нету ли диетической столовки?
– Шутки в сторону! – отрезала Шурочка. – Сегодня у тебя полдня трезвости. Поедем город смотреть.
Даже после шведского стола Ваське смертельно хотелось отведать кусочек Шурочки. Она была обернута, как шоколадная конфета, белой прохладной тканью, сквозь которую, будто через нежный лепесток, просвечивались фруктово-ягодные формы.
Пако был в одних шортах. Хотя казалось, что на плечах его меховое манто. Тропические джунгли покрывали грудь и спину. Чудилось копошение мелких млекопитающих и гнездование пернатых. Когда он купался в бассейне, растительность, как придонный океанский планктон, волнообразно стелилась следом. Это было первобытное зрелище. Так мог бы плыть коралловый атолл со всем принадлежащим ему миром флоры и фауны.
– Таких волосатых баб видал в учебнике, но мужиков ни разу, – сказал Васька, когда они садились в машину.
– Мачо,[2] – туманно ответила Шурочка. И в интонации не был прояснен оценочный оттенок.
Они выкатили на бесконечный набережный проспект, покрытый пальмами, отелями и ресторанами. Мелькали кареты да кабриолеты, обвешанные гроздьями воздушных шаров, из-за которых выглядывали знакомые лица – поочередно, то семейство Худюковых, то Гадецкие.
– Быть не может! – сказала Шурочка. – Откуда им взяться?
– А Сероштанов? – напомнил Васька. – Тут все наши крутятся.
Пако меж тем излагал любопытнейшие сведения.
– Акапулько, в переводе с языка наутль, – Дедушка пульке. Здесь испокон веков гонят всемирно известную кактусную брагу. Есть пульке серебряный, золотой и бриллиантовый.
– В чем разница? – поинтересовался Васька.
– В градусах! – коротко пояснил Пако. – Пульке – божественный напиток! Он легок, как утренняя роса, целителен и терпок, как поцелуй возлюбленной. Отсюда, с берегов Тихого океана, пульке поставляли в Тулу, где жил Кецалькоатль…
– Погодите, погодите, ребята! Чего-то я сбился! – воскликнул Васька. – Не пойму – Сероштанов в Акапулько, Кецалькоатль в Туле. Полная дребедень!
– Всякое в жизни бывает, – рассудительно заметила Шурочка.
Но Васька не унимался, ерзая на заднем сиденье.
– Нет-нет! Все же странно. Никогда не слыхал, чтобы Тула браталась с Акапулько. И на хрена, ответьте, Туле пульки? Ружья заряжать?
– Васенька, спокойно, – урезонивала Шурочка. – Пако знает, что говорит. Возможно, заряжали куда-нибудь. Возможно, протирали чего-нибудь. Или в пряники добавляли.
– Точно – пряники пропали, – вздохнул Васька. – В Акапулько шлют! А в самоварах пульки варят… – Эта неожиданная мысль его самого поразила, и он осекся.
– Так вот, – продолжил Пако, не поняв Васькиных сомнений, – не знаю, чем знаменита ваша Тула, а наша была столицей империи толтеков, которой правил Кецалькоатль. Он знал толк в пульке! Но пил, конечно, умеренно. Не так, как наш друг Басилио. Толтеки, должен вам сказать, были умнейшим народом. И я их прямой потомок, родом из Тулы. Мой двоюродный пра- пра-пра дедушка – великий Кецалькоатль.
– Ого, ты царских кровей! – И Шурочка погладила по мшистому плечу.
– Не совсем так, – мрачно ответил Пако. – Мои прямые предки были шаманами, жрецами культа вечерней Венеры. Но об этом позже.
– Видишь, какой у нас экскурсовод. Профессор! – сказала Шурочка.
– Профессора такими мохнатыми не бывают, – буркнул Васька. – Скорей говорящий пес Артемон Сенбернарович.
– Ты, Васенька, не добрый, – улыбнулась Шурочка. – Понимаю, похмельный синдром, сумеречное состояние души.
А душа Васьки и вправду пребывала в сумерках. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, пустые образы и усеченные фантасмагории роились в ее уголках. Мелькнуло и тут же растворилось что-то смутное – про глаз Моктесумы, золотые уши Икс-Чель, про человека из Тулы. Из какой, впрочем, Тулы – было не ясно.
Сбитая с толку, душа предпочитала как можно меньше участвовать в жизни Васькиного тела. Она подремывала, вскрикивая порой от кошмарных сновидений. Да и какими могли быть сновидения, когда рядом без устали скакал, хлопая ушами, кролик Точтли – провокатор и зачинщик Васькиных безобразий. Смущенная, потерянная душа сидела тихо, не высовываясь, в районе пяток.
Моление о чаше
– Осмотрим рынок артесании,[3] – сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.
Чего тут только не было!
Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.
Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.
Возникали солнечные системы и целые метагалактики – черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары – планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.
Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.
Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.
Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей – целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.
– Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.
– Знаешь ли… – начал он, уставясь в одну точку.
– Ни слова, – перебила Шурочка, – о моей отдельный разговор, не рыночный.
– Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.
– Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! – и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую – простите, другого слова нет, – титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.
– Проведем испытания? Немного золотого пульке.
– Погоди до вечера, – сказала Шурочка. – Из такой посуды пьют в интимной обстановке.
– Откуда ж взять? – огорчился Васька. – Ты не создаешь!
С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.
Открывалась сексуально-историческая панорама – сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться – чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.
