«Вроде эсэсэр, – пошутил он. – Означает “ты уже здесь!”»
«Эсэсэр? А что же вы социализм просрали?» – покачала она головой, и никаких оправданий Туз не нашел. «Нам с Фиделем хорошо!» – добавила, стуча зубами.
Ее звали Лурдес, и была она балериной. А ездила в Калифорнию навестить брата, бежавшего по глупости с их острова. На горном перевале Сьерра-Мадре в селении Чилпансинго автобус остановился. «Прокол! – радостно объявил водитель. – Тронемся через час». И удалился перекусить буритасами, то есть осликами из кукурузной муки с мясной начинкой.
В поднебесном этом селении было прохладно. Прямо над центральной площадью висела прозрачная, чуть ущербная луна. Значит, где-то рядом отплясывал беспутный Ауя.
Лурдес совсем посинела и, подойдя к Тузу, еле выговорила: «Окажи по старой дружбе братскую помощь – согрей, а не то умру!» «Охотно!» – сказал он, думая, что речь о бутылке текилы. Уже направился к магазину, но Лурдес развернула и повлекла в приют для проезжающих «Курва пелигроса», то есть «Опасный поворот».
Под потолком комнаты, будоража простыни, буйствовал пропеллер, и Лурдес тотчас его вырубила. Лопасти устало, как у приземлившегося самолета, замерли, и пала нелепая тишина. «В безмолвии все острее, – нырнула Лурдес в постель. – Туз, ты еще не здесь? Рапидо! Быстро!» Каждая ее часть, глядевшая из-под одеяла, призывала к поспешности. Но Туз был как-то заторможен – то ли оставался в допотопном времени Папаноя, то ли влияло высокогорье. Вдруг задумался, снимать ли туристические ботинки, – уж очень долго расшнуровывать.
«Ты же не гринго, а тут не проселочная дорога! – воскликнула Лурдес. – Скидывай! Ну, наконец-то, ты уже здесь. – И потребовала: – Пронзи! Выпусти весь колчан!»
Хотелось услышать от нее традиционное «о, да!», которое на испанском превращается в бесконечные позывные космического спутника: «си-си-си-си!». Да из какого-то упрямства она вскрикивала «о, нет!»: «но-но-но-но!» Словно понукала осла. Чувствуя себя безответным животным, Туз добросовестно, не упрямясь, исполнял все приказы. «Вот оно, лицо диктатуры», – глядел на розовеющую под ним Лурдес.
Начав согреваться, она отчебучила несколько «па» из «Щелкунчика», а в антракте спросила: «Сколько тебе лет?» Туз отвечал искренне по ацтекскому исчислению: «Без малого век». «Ну, век не век, а близко, вижу, к полтиннику. В таком возрасте всякое может случиться, – заботливо коснулась шрама на его груди. – Так что кончай шутить и особенно-то не парься. Я лучше сяду на тебя, а то неприятно стаскивать покойника».
Удивительно, но как ни умерщвляй плоть, она воскресает, пропуская мимо ушей и самые печальные слова.
За отведенный час Лурдес сильно накалилась. Даже включила вентилятор. Желая, наверное, сделать Тузу приятное, пропела довольно сносно по-русски: «Под крылами авиона поет зеленое море тайга. Ах, мечтаю там искупаться!»
Уже в автобусе сказала, потянувшись: «Тайга тайгой, но есть хочу до одури!» Туз не знал, как поступить с игуанами Кальи. Неловко скармливать другой женщине так трогательно для тебя испеченное. Но Лурдес принюхалась и сама залезла в карман рюкзака.
Справа поднял дымящуюся башку великий вулкан Попокатепетль, и автобус пошел на посадку. Уши закладывало, и вот за поворотом распахнулась далеко внизу огромная, подернутая рыжей мглой котловина, откуда выплескивались до самых предгорий дома мексиканской столицы.
На автобусном вокзале Лурдес крепко пожала руку: «Адьос, тайга!» И растворилась в толпе.
А Туз нашел поблизости отель «Сочикалко», десять долларов за двоих в сутки, где и разместился вместе с Буддой и монахами до завтрашнего утра. Хотя название на языке ацтеков означало поляну цветов, но пахло кукурузными лепешками да перцем чили. Ночь напролет местные путы водили в номера клиентов, и Тузу снилось, что он связан по рукам-ногам. Ни свет ни заря пробудился с тяжелой головой и занемевшими членами.
У мексиканцев с утра до двенадцати день, а позже и до самой ночи тардес, имеющий досадные смыслы – вроде запоздалый, непонятливый. Дней Туз, как правило, не видел, проживая именно в тардесе, так что в непривычное для себя время ощущал неловкость.
Наметив в уме план разговора, позвонил коллекционеру дону Пепе. «Буэ-эно!» – воскликнул нараспев женский голос, совершенно сбив с толку, поскольку это значило просто «Хорошо- о!»
Что ответить на такое утреннее поощрение, направленное явно не тебе? Ну, право, чего скажешь, когда и без того хорошо? Будто на ровном месте Туз споткнулся о невидимый порог и перешагнул только с третьей попытки, но ничего хорошего не узнал. Оказалось, что дон Пепе устроился на работу губернатором и очень редко бывает дома. «Если хотите, оставьте сообщение, я передам в Тбилиси». «Куда?» – переспросил Туз, и еще раз отчетливо услышал: «Тбилиси». «Буэно», – вымолвил он, роняя трубку.
Тбилиси не помещался в голове. От огорчения заснул. А встав к обеду, решил найти хотя бы ресторан «Сарго», куда имел послание от Кончиты. Хотелось верить, что он еще не переехал в Ташкент или Ереван.
Выйдя из отеля, показал письмо полицейскому, уминавшему осликов близ светофора, и тот отнесся к делу крайне серьезно. Вытер руки и рот. Натянул белые перчатки и выхватил из кобуры лупу. Вертел конверт и так, и эдак, рассматривал на просвет, как фальшивую банкноту, едва удерживаясь, чтобы не вскрыть. Закатывал глаза и вращался на каблуках, сверля взглядом все четыре стороны света, но, увы, ничего схожего с нужным адресом нигде не находил.
Еле отобрав письмо, Туз пустился наугад по улице Евгения, свернул на Электру, споткнулся на Лете и вскоре понял, что все улицы, включая переулки и тупики, этого района носят женские имена. Ах, как славно было идти по ним, вспоминая прожитое! Сердце защемило у парка Рая. А сколько еще улочек, по которым не гулял…
Впрочем, этот город давал простор не только эротической ностальгии, но и самообразованию. Вслед за женским начался район географии, где рядом с Ниагарским водопадом теснились Уральские горы. А далее, в литературном, за улицами Гомера, Данте и Байрона начинался длинный проспект Толстого, пересекаемый авенидой Пушкина и тенистым бульваром Бунина. Только среди художников – Боттичелли, Брейгеля, Дали, Риберы – не встретилось ни одного соотечественника.
Зато сколько наглядных пособий! Бесконечная вереница антикварных лавок, набитых русскими иконами и яйцами Филлипова, сменилась чередой мебельных магазинов. Потом двинулась шеренга автомобильных салонов, затем ванны, краны и унитазы, кондитерские-дульсерии и обувные-сапатерии. Словом, парад потребительства, в котором трудно не принять участие и сложно остановиться. На каждом шагу являлись мелкие базары-тепито, но чего там только не было, как в участке подножий на Живом переулке, – и христианского, и мусульманского, и ацтекского, и буддийского – по бросовым ценам, доступным второгоднику. Корону ацтекского правителя Монтесумы, в которую тот был одет, когда испанцы рубили ему голову, предлагали за триста песо. А ту, в которой его хоронили, отдавали за сто пятьдесят.
На этой цифре Туз понял, что у него сегодня день рождения – ровно пятьдесят. Он уже вполне согласился с утренним телефонным голосом. Действительно, хорошо и буэно! Веселый город Мехико, где слышны не только машины, но и голоса людей. Отовсюду виднелась чета вулканов – Итца и Попо, словно говорившая о вечной любви с первого взгляда. Горный воздух, будто птичья стая, залетал в долину, освежая жару. Цвели деревья, а в небе без дождя и грома сама по себе сверкала радуга. Невозможно сообразить, какое теперь время года. Да и не так уж важно – месяцем раньше юбилей или тремя позже, а хотелось отметить здесь и сейчас.
После того как ожил в талисмане камень, упавший с седьмого неба, Туз, хоть и смутно, но кое-что предвидел за пару часов до события. С утра чувствовал, что обзаведется новыми башмаками. И вот зашел в сапатерию «Индио». Покупателей было немного. Какая-то утомленно-беременная в бледно-желтом сарафане совала ногу в домашние шлепанцы.
Он быстро нашел, чего хотел, – мягкие, легкие мокасины, которые запросто, без задержек скинуть у кровати. И только примерил, как в магазин втиснулось небольшое племя индейцев, семь человек, – в перьях, луках и копьях, с расписными лицами и одним на всех барабаном судьбы. Тоже, верно, за мокасинами. Туз впервые увидел вживую да так близко потомков ацтеков мужского рода и разглядывал с открытым ртом. Но было в них что-то поддельное, будто в фильмах из восточной Германии с югославом Гойко в роли Чингачгука.
Роясь под набедренными повязками, двое направились к кассе. Точно, как в кино, вытащили потертые револьверы: «Динеро! Деньги, стобля!»
Вероятно, случился какой-то прокол во времени, настолько все замедлилось. Тузу казалось, что он уже вечность сидит на банкетке, с грустью размышляя, удастся ли поносить новые ботиночки или в них и похоронят. Оно, это чертово время, и совсем встало, когда подошел шаманского вида краснокожий и сунул ему в рот самокрутную сигарету. «Тьенес ке фумар!» – приказал с выговором, близким к русскому. Если перевести буквально – имеешь, что курить! Тут уж не откажешься. Сигарета пахла осенним костром на курьи именины и в миг одурманила. Стало до жути весело. Все смешно, а особенно как индейцы пихали деньги в барабан судьбы и натягивали мокасины.
«Порфавор, син тиротео, – забавно всхлипывала беременная. – Не стреляйте, а то рожу!»
«В рожу им! – кивал обкуренный Туз. – Дадим бой!»
Напрасно подавал он голос. Лучше бы тихо сидел. Индейцы подхватили его вместе с беременной под руки. Выволокли из магазина и затолкали в фургон с надписью «Херальдо», мрачно поджидавший у входа.
А радуга в небесах обещала, что все будет хорошо…
Освещаемый тусклой с мизинец лампочкой, фургон двигался незнамо куда. Можно было бы и затосковать, да мысли, играя в чехарду, скакали беззаботно. Хитрые ацтеки – вырубили человека, будто вентилятор, освободив от лишних тревог. Туз все соображал, но его веселило каждое слово. Как на испанском – заложник? Секуэстро – это, кажется, похищение. А заложник? Наверное, так и будет: «туз» – типичный убогий заложник. Милое словечко, точно ты леденец за щекой или сто граммов в рюмке – сейчас выпьют…
Индейцы меж тем ощипывали друг друга, избавляясь от перьев, и утирали рожи. Чем меньше оставалось краски, тем более дурел Туз, даже в таком состоянии понимая, насколько невменяем. Как в конце просмотренного фильма, перед ним уже плыли титры: в главной роли вождя не кто иной как повар Витас, шамана сыграл Коля-нож, беременную – жена его Сара без грима, а в эпизодах – их ребята, подросшие ножички.
Уморительная комедия – вот уж создатель-то, наверное, потешается на тринадцатом небе, хотя бы половиной своего существа!
Витас скинул перьевой парик, и предстало странное круговое облысение, на висках и затылке, – типичная прическа монаха-францисканца, из тех, что несли в Новый Свет слово божье. Коля-нож в тельняшке сильно смахивал на ацтекское божество, вроде пернатой игуаны, а Сара…
«Уицло, что ли, почти! – рухнул ей в ноги Туз, целуя тапочки. – Великая Праматерь!»
Коля покачал головой: «Ну, кум, эко шибануло тебя. Она давно не беременная. От хорошей житухи разнесло».
И это довело Туза до умильных слез любви к житухе в целом, невзирая на отдельные грабежи. Ехали долго, не менее часа, и он был поистине счастливым этот час…
Наконец фургон остановился. Когда спрыгнули на землю, Туз решил, что вообще на небесах, столь далеко внизу лежал город. Зато рядом среди банановых зарослей виднелся дом под радугой – укромная асьенда на склоне вулкана Попо.
Уроки Розен-Льва
Но, увы, как хрупки, недолговечны любовь да счастье! Особенно те, что зависимы от самокруток, легко смываются холодной водой. Под душем Туз невольно задумался, так ли все хорошо, как кажется. Когда вышел в просторную гостиную, бывшие индейцы, устроившись на диване, изучали добычу. Нюхали деньги и обувь. Витас поднял голову: «Ты уже здесь? И в себе?»
«Почти, – отвечал Туз. – А какими вы судьбами?»
«Как все нормальные люди – на самолете! – подмигнул Коля-нож. – Угнали кукурузник из Ильича. Хотели в Индию, да сбились, как Колумб, с курса».
«Сроду не было в Ильиче кукурузников», – нахмурился Туз.
«Глядите-ка, поистине в себе, – сказал Витас, усаживая его на обширный, топкий, как трясина, диван. – Теперь и чистой правде вряд ли поверит»…
И вкратце изложил события анекдотического романа, в почине которого Колю-ножа в кой уж раз посетил хер с крыльями, сообщивший между прочим, что амударьинский клад зарыт посередине магического квадрата Витаса. Вместе они взялись за лопаты да и впрямь выкопали знатный македонский горшок с золотом. После чего решили не расставаться, а навестить двоюродную бабку-латифундистку. Сочинили познавательную экспедицию «Приплывут ли каракалпаки в Сальвадор?» и немедленно заказали особый карамаран из саксаула, назвав в честь архонта Ра окончанием его фамилии «Попо-рт», полезно-созвучной мексиканскому вулкану. Упрятали в корпус сокровища и отчалили из Одессы. Прошли пять морей, аки по суху…
«Какие пять?! – перебил тут Коля-нож. – Сто пять!»
Короче, долго скитались в океане, пока не наткнулись на рифы у какого-то собачьего островка. И все бы ничего, но правая часть карамарана «рт» затонула со всем золотом. А уцелевшую «Попо» прибило к Юкатану. О них много писали, пока не позабыли, как об Атлантиде.
«Натерпелись, стобля, в пути, – вздохнул Коля. – Да чем хороша большая семья, с голоду не пропадешь»…
