скопировать. Уже минута. А на то, чтобы прочесть молитву, уходит меньше минуты. — Он отбарабанил «Отче наш» без единой запинки, и без малейшего выражения. — Восемнадцать секунд. Так что можно на это и так посмотреть — каждый надписанный и запечатанный мной конверт дарит ей время на три молитвы. А это — три жизни… Но меня, если честно, беспокоит вот что: что бы люди подумали, если бы узнали об этом? Они получают фото Эллы — и это, должно быть, много для них значит: думать, что именно Элла написала эти слова, оставила на них отпечатки своих пальцев… Может быть, в этих отпечатках заключена часть ее силы — как бы неповторимая частица ее самой. Может быть, эти мысли помогают им поправляться. Так что с этой точки зрения я — что-то вроде мошенника, а то и похуже. Что, если кто-то по-настоящему многого ждет от этой подписи? Действительно медитирует над ней, пытаясь извлечь из нее целительную силу Эллы — а ее там и нет вовсе, потому что это всего лишь моя подпись, и мои отпечатки?.. И может быть, они не получат исцеления. А может, все-таки исцелятся, но лишь благодаря собственной воле к исцелению, инициированной их верой. Ведь Элла никогда не прикасалась к посланным им фотографиям…
— Ну, если они не исцелятся, так это потому, что Элла смошенничала, а не ты, — заметила я.
Стюпот покачал головой и улыбнулся:
— Она — настоящая. Хочешь, я тебе покажу? Хочешь пойти посмотреть на нее?.. Ладно, только нам надо делать все очень, очень тихо. Во-первых, не больно-то хорошо ее беспокоить. Во-вторых, мне, по правде, нельзя входить в ее комнату. Можно только Нику и Тиму. Они приносят ей еду, и ее собаку. Ты уже видела Пушарика? Это спаниель, его Директор ей подарил. Но из-за того, что Элла все время находится в своей комнате, он скучает. Плюс его надо выгуливать, а Директор просто не разрешит Элле выходить на улицу — чтобы ее не сфотографировали. Это все как-то связано с мистикой… Пушарик вроде как привязался к Тиму, и тому приходится за ним ухаживать и кормить его, и каждый день он приводит его повидаться с Эллой. Он иногда пытался оставить Пушарика у неё, но тогда он начинал скулить и скрестись, просился к Тиму. У Тима уже что-то вроде паранойи на его тему, из-за этих убийц-ротвейлеров. Ему приходится быть очень осторожным, когда он выводит Пушарика, чтобы тот сделал свои дела… Так что мне полагается видеть Эллу только тогда, когда она спускается вниз, а это бывает не чаще, чем раз в шесть недель. Но я пробираюсь наверх поглядеть на нее, почти каждую ночь. Поэтому и засиживаюсь допоздна, подписывая лишние открытки, пока все не улягутся…
Он повел меня через общую комнату, где на диване спал Дэз, даже не снявший свои кроссовки «Рибок» с развязанными шнурками.
— Вот неряха, — выдохнул Стюпот. На первой лестничной площадке у каждой двери он шептал имя того, кто живет в комнате: — Ксения. Уже погасила свет… Ник. Тоже нет света, наверное, лежит в наушниках. Он фанат «Нирваны», вся комната в постерах с Куртом Кобейном… — в голосе Стюпота слышалось отвращение. — А это комната Тима. — Из-за двери доносились приглушенные стоны. — Наверно, он с Сэйди. Ну да, вот комната Сэйди, света нет, и дверь приоткрыта… — он покачал головой, как ночной дежурный-пятиклассник, которому приходится закрывать глаза на постельные шалости шестиклассников.
— Так, а теперь по этой лестнице… Только осторожно, не наступай на вторую ступеньку — она скрипит.
На втором этаже было черно, как в подземелье. И холодно. Я взялась за плечо Стюпота, и он повел меня вдоль коридора, по которому дул ледяной сквозняк. Мы остановились в полной тишине, и тьма обвивала мое лицо, как мешок — голову приговоренного.
Он сдвинул в сторону стенную панель, и показалась полоска света, которую тотчас же перекрыло его лицо. Лотом, отступив в сторону, он, ни слова не говоря, притянул к щелке меня.
И там была Элла…
Единственное окно в комнате было заколочено. Лампа, стоявшая в углу, не горела. Но поток тонкого излучения струился от девочки, сидевшей в центре комнаты, как будто у нее внутри что-то пылало.
Она сидела, коленопреклоненная, сложив перед собой руки. Ее поза напоминала скорее позу маленькой девочки, которая ждет, чтобы ей рассказали сказку на ночь, чем святую за молитвой. Ее чудесные сияющие волосы струились вокруг. Глаза были полузакрыты, или, точнее, все лицо с глубокими впадинами, и сильно выступающими костями, было расслаблено. Светящаяся кожа была туго натянута на лбу и скулах, и глубоко западала на щеках и под глазами. Она выглядела изможденной, и почти лишенной плоти, и полузаморенной голодом.
И, конечно, она левитировала. Ее тело было чуть наклонено вперед, так что ближе всего к полу оказались колени — между ними и половицами было пространство шириной в ладонь.
— Она не спит, — прошептал мой приятель, — лучше бы нам отсюда убраться.
Я бросила последний взгляд на комнату — никакой мебели, никаких книг, мягкий зеленый плюшевый мишка на неразобранной кровати — и вернула на место панель, прикрывающую потайной глазок.
Мы пробрались мимо ванной комнаты Эллы — туалет и душевая кабинка рядом с ее «кельей». На лестнице Стюпот снова зашептал:
— Я могу распознать, когда она спит — свет меняется. Помнишь, как она говорила, что видит три вращающихся диска света? Я их видел! Иногда я простаиваю там часы напролет. Там, наверху, ужасно холодно, но через какое-то время об этом забываешь. Я смотрю, как она молится и, если она очень сосредоточена, то начинает светиться. То, что ты видела — так, ерунда. Иногда свет становится ослепительным, будто вся комната в огне. Но когда она расслабляется, думаю, ее мысли начинают потихоньку блуждать, и сияние гаснет. Сейчас это всего лишь угольки. Она скоро уснет. Я просто не хотел, чтобы ты ее побеспокоила — ничего личного!
— А я так и не думала! Но разве ей не холодно? Я за пять минут промерзла там до костей!
— Я тоже думал об этом. Думаю, она вбирает тепло внутрь себя. Подпитывается энергией из воздуха. И если постоять там некоторое время, то почти чувствуешь, что из тебя тоже уходит энергия. Она, кстати, никогда не надевает другую одежду. Точно такая же — джемперы, джинсы, и все в таком роде — была на ней и летом. Мы стираем ее мылом с оливковым маслом. Директор говорит, что нельзя допустить, чтобы ей вскружило голову все это внимание, а много разной одежды может сделать ее тщеславной. Он даже выбросил большую часть ее старых вещей, особенно всякие шмотки с рекламой, вроде логотипов.
— Она не всегда молится, — добавил он спустя некоторое время. — Я видел, как она сидит на краю кровати, расчесывая волосы щеткой — очень широкими, долгими движениями, от корней до самых кончиков. Я стараюсь не смотреть на нее в такие моменты — ведь каждому человеку нужно время, которое принадлежит только ему одному.
— А как бы тебе понравилось, если бы она пришла глазеть на тебя, пока ты спишь?
— Да она даже не знает, кто я такой! Она и видела-то меня всего раза три, еще до того, как я сюда попал. Я, можно сказать, просто ее любимец! — рассмеялся он. — Когда я все стою и стою там, глядя, как она спит, и вокруг такое сияние, как ты сейчас видела, и оно потихоньку гаснет, и в комнате делается совсем темно — тогда, если простоять достаточно долго, появляются три световых диска. Они вращаются. Точно так, как она рассказывала. Они появляются на стене, вращаясь друг вокруг друга, все быстрее и быстрее, пока не вспыхнут ярко-ярко, и не сольются в один. А потом постепенно разделяются и замедляются, и все это происходит такими циклами… Вращение, смешение, пульсация, яркий свет, разделение. Это похоже на биение сердца какого-то огромного существа — очень медленное. А еще возникает такое чувство, будто оно за ней приглядывает. Охраняет ее… Иногда мне ее ужасно жаль. Но, знаешь, индуисты верят, что перед тем как достигнуть блаженства, мы должны его выстрадать. Что ж, если это правда, то тогда Эллу должно ожидать целое море блаженства!
Кот-Директор со двора — у мышат-учеников игра. Играют они в «монополию». Или в «Сим-сити» на одном из «Макинтошей». Это все их игры. Яне слышала, чтобы кто-то из них выругался, не видела ни сигарет, ни выпивки — поскольку всю провизию им привозят на грузовичке через день, ученикам приходится обходиться тем, что дают. Так что у них нет никакой возможности обзавестись дурными привычками — даже если бы им того и хотелось. У меня однажды вырвалось слово «дерьмо» — и на меня посмотрели так, будто я пукнула во время святого причастия.
Все мои сексуальные позывы на тот момент полностью истощились — но надо сказать, что ни один из имевшихся в наличии юношей не стоил того, чтобы пофлиртовать. Они все как один помешались на культовых заморочках, и это, пожалуй, единственное их достоинство. О гигиене тела и говорить не стоит. Если Сэйди действительно спит с Тимом — значит, у этой девушки невероятно устойчивый желудок.
Стюпот утомил меня своим неистощимым энтузиазмом по поводу мельчайших деталей жизни девочки-ангела. У него пунктик на астрологии, и он потратил кучу времени, пытаясь заставить меня понять, почему Элла не могла быть рождена ни под одним из обычных астрологических знаков. Очевидно, где-то в районе ее дня рождения, в середине декабря, солнце берет себе отпуск в зодиаке, и отправляется в расположенное неподалеку созвездие Змееносца.
— Это очень важно, — говорил он раз этак в восемнадцатый, — потому что Земля смещалась со своего курса в течение 2500 лет, с тех самых пор, как вавилоняне нарисовали эти звездные таблицы. А это значит, что знак Эллы — Змееносец, знак позитивного мышления. А вовсе не Стрелец! Я когда-нибудь все это ей расскажу.
— Зачем же ещё больше усложнять ей жизнь? — спросила я, но бедняга Стюпот совершенно глух к сарказму. У меня духу не хватило посоветовать ему засунуть его изыскания куда подальше, поэтому я просто развлекалась, заставляя его снова и снова рассказывать про Змееносца, а потом спрашивая: «Но ведь получается, что она — Близнецы, так?»
Но со временем даже это экстравагантное развлечение потеряло свою прелесть. Так что еще два дня я провела, гладя Пушарика, швыряя кости и выслушивая циничные сплетни о тех, кого в данный момент не было в комнате.
А потом вернулся Директор — и пришло время моей беседы с Эллой.
«Обсервер», воскресенье, 19 декабря. Впервые за всю историю передовица приложения «Лайф» дважды посвящена одной теме. На обложке — всего один луч света, тянущийся справа налево.
Алиса в Стране Эллы
Знакомство с Эллой было представлено как широкий жест. Другие мужчины могут полететь со своей любовницей через Атлантику ради секса в пятизвездочном отеле, или презентовать ей омерзительный драгоценный булыжник. Питер Гунтарсон подарил мне Эллу.
Я начала выпрашивать этот подарок с момента его возвращения, и занималась этим всю ночь. Ко времени ланча он перестал говорить «посмотрим», и перешел на обещание «да». К чаю уже казалось, что он его действительно сдержит. Ученики провели день в нервной суете, чистя, переставляя, убирая, и выравнивая все, что можно. В одиннадцать часов одиннадцать минут, когда все уже решили было, что их хлопоты напрасны, Директор помог Элле спуститься по лестнице.
Она выглядела совершенно больной. Теперь, увидев ее в полный рост, я была еще больше потрясена тем, какая она худенькая. Совсем не та Элла, которую я видела по телевизору. Это уже вышло за пределы худобы, вызываемой амфетаминами, в пристрастии к которым ее порой обвиняют. Это не была и сухая, жилистая худоба аскета. Она выглядела запущенной и, повторяю, совершенно больной, как человек, страдающий анорексией или булимией. Глаза глубоко запали в резко очерченные глазницы, их цвет еле различим. Рот был приоткрыт, губы обвисли. Кожа на руках казалась прозрачной и ломкой.
Она цеплялась за крупную, пышущую здоровьем руку Директора, и когда он усадил ее в кресло, решительно не желала ее выпускать. Тогда он уселся по-турецки на пол рядом с ней. Мы, остальные, стояли так, как нас застигло ее появление, выстроившись шеренгой спиной к двери, и один за другим ученики, получив позволение, подходили и преклоняли колена перед Эллой, касаясь ее руки. Я потихоньку включила свой миниатюрный диктофон.
Её рука была ледяной, а лицо её ничего мне не сказало. Она казалась отключенной — как будто кто-то взял и выдернул шнур из розетки. Возможно, Директор прервал ее
