— Хмм?.. Что? Что ты хочешь сказать? Не бойся! Ты же знаешь, что можешь сказать мне все, что захочешь… Слушай, я просто подожду, пока ты мне скажешь — сяду здесь и подожду, а ты скажешь мне, когда будешь готова… Ну, будет тебе, Элла, ты же знаешь, у меня еще куча других дел… Хорошо. Извини! Я вовсе не собирался на тебя рявкать… Я спущусь вниз, а ты мне скажешь, когда я вернусь.
— Питер…
— Да-а?..
— Уже следующий год?
— Что?.. А! Нет, пока еще декабрь.
— На будущий год мне будет шестнадцать…
— Ну, если ты хочешь какой-нибудь подарок, или еще что-то, то Рождество ближе.
— Не могу в Рождество…
— Не можешь — что? Что сделать, Элла?
— Выйти замуж.
— Замуж?! За кого? Ох, Элла, я имел в виду… ну, ладно тебе… Элла, мне это очень льстит, и очень мило с твоей стороны так думать… А теперь послушай. Я хочу, чтобы ты сейчас выбросила из головы все эти мысли. Тебе не шестнадцать, всего пятнадцать — да и для пятнадцати ты очень юна, если уж на то пошло. Существуют законы, ты об этом знаешь, и они придуманы не просто так. И если бы люди только подумали, что мы ведем себя как — ну, ты понимаешь — как помолвленная парочка, когда тебе всего лишь пятнадцать, у меня из-за тебя возникли бы очень, очень большие проблемы. Очень!
— Я не хочу, чтобы были проблемы.
— Вот и ладно! Ну, и еще — спасибо тебе, что ты все-таки набралась храбрости мне это сказать… Когда будем в Израиле, думаю, мы гораздо больше времени станем проводить вместе. И лучше узнаем друг друга. И — кто знает… Подождем, пока тебе не исполнится шестнадцать.
— Ты собираешься бывать со мной больше, если мы поедем в Израиль?
— Обещаю. А потом тебе стукнет шестнадцать и — все может быть…
— Честно?
— Честно-честно-честно!
— Дай мне свой камень!
— Что? — удивился он.
— Ты знаешь — твой камень. Который у тебя всегда в кармане. Я буду хранить его для тебя. Как залог. Тогда тебе придется чаще бывать со мной, потому что у меня будет твой камень…
— Ты имеешь в виду этот? — он залез во внутренний карман куртки, и вынул из шелковой подкладки длинный стерженек прозрачного кварца. Элла потянула руку.
— Он принадлежит мне, — напомнил он. — Он для меня очень важен.
— Я хочу его.
Гунтарсон вгляделся в кристалл. И снова разочаровался — он оставался, как и всегда, безжизнен и нем под его взглядом. Он передал камень Элле.
— Я тебе его не дарю, только доверяю. Ты поняла?
Она глядела на сверкающий кристалл, истово кивая. Гунтарсон заподозрил, что кивает она не ему в ответ, а чему-то, что видит на гранях камня.
Она сунула хрусталь в складки своего постельного белья.
— Питер!
— М-м-м?..
— А как же Пушарик, Питер?
— Ну, он не сможет поехать, с ним будет слишком много мороки в полете. А потом еще этот карантин, и все такое… — он знал, что лжет, что никакого карантина в Израиле нет, но это была ложь во благо. Такая, белее белого, святая ложь. Ему просто некогда было беспокоиться из-за клятой псины. — Гораздо лучше его оставить.
— Я не поеду!
— Ох, Элла!
— Пушарик мой, он мой пес, ты его мне подарил! Он у меня всего несколько месяцев, и он только-только стал привыкать ко мне.
— Элла, ему больше нравится Тим… нет, это не так, ты права, он — твоя собака. Но он всего лишь щенок, он скоро заведет себе новых друзей.
— Здесь его дом. Это несправедливо — только потому, что он собака!.. Я не поеду!
— Элла, в Израиле есть чудесные животные. Ты можешь завести себе кролика, или еще кого-нибудь.
— Мне не нужны никакие дерьмовые кролики!
— Элла!
— Я не поеду в Израиль! Я его ненавижу!
— Хорошо, хорошо… Тебе нужен именно этот пес — я посмотрю, что можно сделать. Я как-нибудь с ним разберусь. Обещаю!
— Пушарик сможет поехать?
— Я же сказал тебе! Я что-нибудь придумаю.
Они вылетали накануне Рождества. Элла не упоминала о празднике, и Гунтарсон подозревал, что ей так спокойнее. Возможно, для нее Рождество означало долгие часы, проведенные в холодной церкви, и дядю перед телевизором, и мать, пьяную еще до вечернего чаепития… В любом случае, в Центре Эллы Рождество было не очень-то радостным. Родственникам не разрешалось навещать учеников, а для того, чтобы распустить их по домам, был и вовсе неподходящий момент. Любой, кто не испытывал энтузиазма в связи с новой жизнью в Израиле, мог воспользоваться шансом и смыться. И, предав забвению свой священный контракт о неразглашении, продать свою историю газетам.
Поэтому Директор издал маленькое, но строгое предостережение, в котором говорилось о языческом происхождении праздника Рождества, и опасности скатывания в ведьмовство.
Тим проводил Эллу вниз. Этим утром он не принес ей, как обычно, Пушарика. Тим был длинноволосым кудрявым юнцом, на лице его между отрастающими щетинками в изобилии пестрели маленькие прыщики. Глаза у него были сегодня будто подернуты пленкой, веки почему-то покраснели. Тим стоял у Эллы над душой все время, пока она торопливо глотала свой завтрак. Когда он отвел ее к директору, она была словно не в своей тарелке, и ее мутило — Тим так и не дал ей возможности уединиться, и очистить желудок.
У входной двери она замешкалась, сжимая в руке сумку со сменой одежды и зеленым медведем. Много месяцев назад, сразу после исцеления Фрэнка, она распорола спинку игрушки, и спрятала внутри нее фотографию Фрэнка, на которой он был совсем малыш, на руках у матери. По крайней мере что-то, за что можно было уцепиться…
Питер стоял ссутулившись, скрестив на груди руки. Его плечи выдавались вперед, словно он пытался от чего-то защититься. Он не сделал ни шагу вперед, чтобы поздороваться с Эллой.
— Мне очень жаль, что так вышло с твоей собакой, Элла, — произнес он.
Элла моргнула.
— Ты сказал, что он может поехать. Ты обещал! Он должен ехать!
Холодные глаза Директора вцепились в длинноволосого юнца, стоящего рядом с Эллой.
— Ты что, не сказал ей?!
Тим попытался что-то ответить, но у него перехватило горло, и на ресницах выступили слезы.
— Я велел тебе сказать ей!
Тим отчаянно хватанул воздуха, и отвернулся от Эллы.
— Где Пушарик?! Почему он не пришел?!
— Элла, Элла, перестань! Я куплю тебе нового… Пушарик вчера ночью выбежал на улицу.
— Он бы не стал убегать!
— Кто-то оставил дверь открытой.
— Я никуда не поеду, пока он не вернется!
— Элла, мне очень жаль, но он не вернется.
— Мы можем пойти его поискать! Не может быть, чтобы он потерялся, ведь здесь везде стены. Он просто прячется.
— Элла, его заметил один из больших псов. Он… на него бросился.
— Вот поэтому он и спрятался… — она уставилась на Гунтарсона. — Но ведь он не ранен, нет?!
— Должно быть, он недолго мучился, — Директор потянулся к ней, чтобы утешить, но впервые за все время она не захотела, чтобы он прикоснулся к ней.
Вместо этого она прижала к груди сумку.
— Бедный Пушарик, я так расстроился…
— Он не умер! Он всего лишь щеночек! Эти большие собаки, они бы не стали делать ему больно! Это какая-то другая собака!
— Да ладно тебе, Элла, ну как бы сюда могла попасть чужая собака?
— Так значит, — медленно выговорила она, — он не поедет в Израиль?
— Хотел бы я, чтобы он мог поехать…
— Ты обещал!
— Откуда мне было знать, что так случится? Это трагедия, — поспешил он добавить.
— Никто никогда раньше не оставлял двери открытыми!
— Это был несчастный случай…
— Да и вообще, зачем ему понадобилось выбегать?!
— Может, он заметил кролика, и решил поохотиться. Понимаешь? По крайней мере, он в тот момент, возможно, был счастлив…
— Здесь нет никаких кроликов. Их бы поймали эти большие собаки!
— Элла, не накидывайся на меня! Это ведь не я выпустил твою собаку!
— А тогда кто?
— Не знаю… Но я узнаю!
