однозначно дала понять, что кротко ляжет под Китай, позволит безнаказанно над собой глумиться. А ведь Макао ждать Передачи еще несколько лет. Гонконг презирал Макао — но сам сдался без боя. Теперь, накануне своего отъезда, Чеп сам подивился, почему гонконгские памятники — королева Виктория, сэр Томас Джексон, Нейпир[24] и все остальные, включая «Полуденную пушку»[25], — не отправлены на родину.
Такси поднялось на холм и, делая поворот за поворотом, понеслось по булыжной мостовой мимо садов за каменными оградами, мимо особняков с раскрашенными стенами, уставивших все окна на бухту, проехало по узкому мостику. Казалось, из китайского порта они перенеслись в предместье Лиссабона.
В «Бела Висте» — огромной белой вилле на краю обрыва — ярко горел свет; картины в золоченых рамах и паркетные полы блестели; но отель пустовал. К Чепу и Мэйпин подошла женщина в темном пиджаке:
— Хотите у нас остановиться?
— Ужин на двоих, — распорядился Чеп, украдкой приглядываясь к эмблеме на ее нагрудном кармане, надеясь, что это изделие «Империал стичинг». Но определить на глаз не сумел.
— Сюда, пожалуйста.
Мэйпин побрела вслед за Чепом на негнущихся ногах, точно пленница; на лице у нее вновь появился страх. Либо ее поразила обстановка — в Гонконге таких отелей не было, либо казались ненадежными деревянные полы.
По меню в огромной папке с аксельбантами Чеп заказал ростбиф с овощным гарниром и бутылку кларета. Мэйпин в меню даже не заглянула.
— А мадам?
— Суп, — обронила она.
Когда официант ушел, Чеп заговорил:
— Эта самая эмблема, — и постучал по своей груди, — она наша?
— Номер семь. Специальный заказ. Четыре цвета с золотым оттенком, — произнесла Мэйпин похоронным голосом, вновь припомнив фабрику и А Фу.
Кларет откупорили и разлили по рюмкам.
— За нас, — поднял Чеп тост.
Но Мэйпин не повеселела.
— Я о вас позабочусь, — сказал Чеп.
— Как он попадал в мою комнату? — спросила Мэйпин.
— Выкиньте из головы, — посоветовал Чеп.
Он выпил, и на душе у него стало светло. Он знал, что способен ее защитить. Мэйпин с нежной мордочкой печального котенка сидела, втянув голову в плечи, болтала ложкой в тарелке. Чеп понял, что для нее такой суп — не суп. Другое дело давешняя густая похлебка, которую разливал по мискам Хун в «Золотом драконе», — с клецками, размокшей зеленью и рыбными фрикадельками. Ту похлебку Мэйпин посчитала настоящим супом — за что и поплатилась. Чеп разрезал свой ростбиф, увидел, как потекла из него водянистая кровь, разжевал мясо, запил вином, которое было одного с ростбифом цвета, утер губы.
— Пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал он Мэйпин.
Чтобы выпить кофе, они перебрались на веранду, защищенную от ветра жалюзи. Внизу раскинулся Макао — бухта, казино и клубы; крохотные яркие огоньки, темные силуэты крыш, контуры склонов. Чудилось, будто город уже покинут португальскими колонистами — но пока еще не занят китайцами.
— Простите меня, — выговорила наконец Мэйпин.
Именно это Чеп и хотел услышать. Она признает, что создала ему проблемы, что перед ней стоит выбор. Но он взял заботы о ней на себя. Он знает, как уладить дело.
Все еще держа в руке недопитый бокал — не пропадать же вину зазря, — Чеп заявил:
— Можете на меня положиться. Я всегда буду о вас заботиться.
Своим чистосердечием он, по-видимому, завоевал ее доверие — а почему, собственно, нет? Ни одной женщине он никогда еще не говорил такого. В том-то и состоит прелесть общения с девушками из баров, что правды им не говоришь, поскольку твои слова им глубоко безразличны. Но тут Чеп сам себе удивился, обнаружив, что говорить Мэйпин правду ему приятно, в радость. Конечно, он хотел Мэйпин, но пока был способен терпеть. Спешить некуда. Самое главное — чтобы с ним она чувствовала себя в безопасности; и, кажется, сейчас она действительно несколько успокоилась.
Еще глоток вина; с этим глотком Чеп ощутил на языке вкус слова «люблю». Он проглотил это слово, запил вином — а слово вновь навернулось на язык Чепу захотелось поделиться этой доброй вестью с Мэйпин.
Момент был самый подходящий: на колоннах веранды, точно вылепленных из крема, дрожали отсветы, панорама Макао терялась вдали, а прямо под ногами шелестели трескучие кроны пальм. Ласковый воздух был пропитан ароматами невидимых Чепу цветов.
Макао — нищий, раболепный, странный, скромный город, не такой шумный, как Гонконг, исполненный печали. Сейчас эта печаль была Чепу мила. В таком отеле им с Мэйпин — самое место. Чеп всегда считал своим домом Гонконг, но нет: там он гость, такой же гость, как Мэйпин, и теперь ясно — они там чересчур загостились. А по большому счету — как понял Чеп сегодня, — если ты кого-то любишь, то можешь жить где угодно, потому что, где бы ты ни был, твоя жизнь в любимом человеке.
Чеп сказал:
— Я хочу снять здесь номер. Пожалуйста, не волнуйтесь.
В ответ Мэйпин просто уставилась на него, сложив руки на коленях. Прямые черные волосы обрамляли ее лицо. Как-то она призналась ему: «Когда мои волосы слишком короткие, я похожая на мужчину». Она ошибалась. После стрижки она начинала походить на мальчика и становилась для Чепа еще желаннее.
Мейпин — мальчишка-заморыш, примостившийся на краешке стула — не отводила пристального взгляда. Ее руки не шевелились. Чеп решил, что их положение означает «да».
Женщина-портье — та самая, с эмблемой производства «Империал стичинг» на пиджаке — подала им регистрационную книгу. Затем попыталась разобрать корявый почерк Чепа.
— Невилл Маллерд, — подсказал он.
— И вам номер на двоих, — продолжила женщина.
Интересно, давно ли они перестали употреблять слово «супруга»?
— Наши чемоданы привезут, — сообщил Чеп.
— Я скажу Олли, чтобы проследил.
Олли, несущий вахту между пальмой в кадке и висящей на стене старинной картой в раме, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. На его пиджаке тоже была эмблема от «Империал стичинг».
Номер был с видом на море. Раздвинув шторы, Чеп заметил: Мэйпин села в кресло и смотрит в окно. Он выключил настольную лампу; отблески цветных огней Макао умиротворяюще озарили комнату. Чеп подошел к креслу Мэйпин сзади, положил руки ей на плечи. Он хотел ее ободрить. Спустя несколько минут он сделал ей некое предложение — без слов, лишь решительным прикосновением; помог Мэйпин встать. Подвел ее к двуспальной кровати с той стороны, куда падала тень.
Мэйпин, не раздеваясь, легла поверх покрывала, сложив свои маленькие руки на груди, глядя, как плещутся на высоком потолке полупрозрачные волны света. Чеп последовал ее примеру. Безмолвные, вытянувшиеся параллельно друг другу, они были словно мраморные изваяния рыцаря и его жены с надгробия, которое Чеп как-то видел в Англии, в церкви неподалеку от Уортинга, где жил дядя Рон. Тогда Чеп был так мал, что сумел как следует рассмотреть статуи лишь после того, как перелез через ограду и встал на цыпочки. Ему врезалось в память, что рыцарь с женой лежали одетые и в головных уборах — мужчина в шлеме, женщина в чепце. Его впечатлили их ноги с торчащими кверху пальцами. Для него это мраморное изваяние всегда означало не смерть, но супружество, дрейф рука об руку по морю житейскому; вплоть до сегодняшнего дня Чеп даже не надеялся обрести такую горизонтальную гармонию и счастье.
Сегодня тишину нарушали только корабельные сирены, да ворвавшийся на мгновение рев мотоцикла, который промчался, подскакивая на португальских булыжниках, да дыхание самого Чепа. Мэйпин не издавала ни звука. И так они лежали, и блики, мелькавшие на потолке, освещали их обоих. Тоненькое
