Коннектикут. Это объясняло штемпель на открытке.
— Я посылаю «экспрессом», так что хорошо бы и номер телефона, если можно.
Он его выстрелил — только бывший муж может знать номер так хорошо и произносить с таким отвращением. Я положил трубку — и тут же позвонил Ванде.
— Алло?
Все тот же настороженный голос человека, привыкшего к неприятным телефонным звонкам. Ванда Фесковиц-Фаган-Коул-Фолкэнберг. До чего же много фамилий может собрать даже молодая женщина.
— Это я.
— Пол?
И начался наш спарринг.
2
— Где ты взял этот номер?
— Одна твоя старая подруга.
Я никогда не знал толком ее друзей. Это было еще одной проблемой тогда: только мы вдвоем, никого больше! Может, оно и к лучшему оказалось. В этой изоляции мы быстрее узнали друг друга. А те немногие из ее подруг, кого я знал, были настолько на нее похожи, что внушали мне страх.
— Кто именно?
— Я не хочу ее подводить, так что вряд ли скажу тебе.
Я рассчитывал, что такая отговорка пройдет, и не ошибся. Сработало.
— Чего ты хочешь?
— Я решил, что неплохо было бы ответить на твою открытку, но адреса не знал.
— Ты где?
Она всегда была нервозна, но по этим вопросам я понял, что сейчас еще больше обычного.
— Да так, путешествую.
Если бы она знала, где я, то могла бы позвонить сама; а я эгоистически хотел контролировать ситуацию.
— Ты еще женат?
— Похоже, ты была в этом уверена, когда писала.
— А теперь думаю, что развелся. Иначе с чего бы стал мне звонить?
По ее логике получалось, что человек, звонящий вот так, ни с того ни с сего, должен пребывать в отчаянии.
— Мы разошлись. Но звоню я не поэтому. Просто хотел узнать, как ты.
Долгое молчание. Потом:
— Лучше бы ты не звонил.
— Ты замужем?
Опять долгое молчание, красноречивее самого тяжелого вздоха.
— Не хочу об этом говорить.
Этим она сказала все: была замужем, а теперь развелись или разъехались. У нее в душе читать было легче, чем у Алисон после двадцати прожитых вместе лет.
— Я просто хочу как-то ужиться со своей жизнью.
Так называлась еще одна ее выходная ария, неискренняя и бестолковая, как и все остальные. Я даже не возражал бы против ее клише; беда в том, что эти клише были не про нее. У Ванды так и не получилось своей жизни, она по-прежнему искала чужую.
— Я рад был получить твою открытку. С той мельницей.
— Я так и думала, что тебе понравится.
В горестях и неприятностях плохая память помогает. С той мельницей у нас были связаны одни неприятности. Если бы она хоть что-нибудь помнила, ни за что не стала бы посылать ту картинку.
— Это очень мило с твоей стороны.
— И у меня есть свои достоинства.
— Конечно. Судя по голосу, у тебя все в порядке. Верно?
— У тебя тоже.
— Приятно знать, что после всех этих лет мы все еще на коне.
— Стараемся.
— Дети у тебя есть?
Опять молчание. Но это был прямой вопрос, и приходилось либо отвечать, либо напрашиваться на разоблачение. Она колебалась чуть дольше, чем нужно, — стало быть, ее молчание означало «да».
— Сколько?
— Девочка.
В голосе звучала гордость, вызов, злость на меня за то, что спросил, досада, что ответила, какая-то печаль и ужасное замешательство. Это была уже не та озабоченная молодая женщина, какую я знал. Это была озабоченная мать маленькой и, вероятно, довольно капризной девочки. Помоги, Господи, тому мужчине, который свяжется с дочерью этой женщины.
Это была новая женщина. С новым именем и новой жизнью. Она не хотела, чтобы ее ассоциировали с ее прошлым. Эту женщину я не знал.
— Давно вы разошлись? — спросила она.
Не удержалась, ей действительно хотелось знать. Она ведь полагала, что только из-за Алисон я не отдался ей насовсем. Я-то знал, что это не так; но мой брак был единственным оправданием, чтобы держать ее подальше от себя. Я его использовал для прикрытия, чтобы ни за что не отвечать. А после развода уже ни на что не решался; страшно было. Моя любовь к Алисон выходила за рамки нашей семейной жизни; потому я так страдал и, когда все кончилось, мне хотелось остаться ее другом.
— Я тебе скажу, когда мы расстались, если ты мне скажешь то же самое.
— Не хочу я в игры играть.
Еще одно хилое клише, причем одно из самых неискренних: ведь мы всегда только и делали, что играли. И что этот разговор сейчас, если не игра? Конечно игра. Игра, в которой каждый лжет, чтобы получить максимум информации, выдав как можно меньше своей.
— Ладно. Можешь ничего не говорить. А разошлись мы примерно год назад. Очень было трудно, больно еще и сейчас. Если тебе пришлось пережить подобное, я знаю, как это тяжко, тем более с маленьким ребенком.
На этот раз молчание было помягче, без укоризны, без вздоха, только с горечью.
— Не сложилось у нас.
Я знаю, почему эта фраза так меня разозлила. Мало того, что опять клише, — тут еще и тон ее: безразличный, скучающий, безапелляционный. Даже встреть она того мужчину вскоре после нашего разрыва, все равно не могла знать его долго и пробыть с ним больше чем… Сколько? Допустим, год на ухаживание; еще год или около того она с ним уже не живет — и что же остается? Года три-четыре. Я сейчас больше думал о ее ребенке, но ответил:
— Трудное это дело.
И стал говорить еще что-то, сентиментальное и сочувственное, пока она не перебила резко:
— Я его больше не любила.
Снова тот же безапелляционный тон. Услыхав, как она подытожила их брак этой банальной фразой, я содрогнулся. Да, мои худшие предположения оправдались: она и вправду пустышка. Я всегда относился к ней с подозрением; боялся ее постоянного иждивенчества и настроений. Если бы я ушел от Алисон к ней — это было бы ненадолго. Но стало бы это для меня катастрофой?
С ребенком, может, и стало бы; а может, и нет.
Фраза «Я его больше не любила» из-за небрежного безразличия, с каким Ванда ее произнесла, прозвучала для меня так, словно она сказала: «Я передумала».
