Раздался сухой треск, потом я почувствовал, что бултыхнулся в воду.
Моя крёстная Бабила видела мою проделку и закричала что было сил. Сбежался народ. Меня тотчас же, даже не вынимая из корзины, отнесли домой. Дома была одна бабушка. Увидев стольких людей, она уже схватилась за волосы, но Бабила её успокоила.
Я был оглушён и перепуган, из-под правой брови сочилась кровь. Меня обмыли, наложили на рану какое-то травяное снадобье и перевязали. Всё тело болело от ушибов, но я не посмел издать хотя бы слабый стон! Если уж отважный молодец решил прыгать со скалы, то, извините, пусть изволит молчать!
Бабила уложила меня на дедушкину тахту, и целый день у нас в доме толклись люди.
Убедившись, что я жив, бедная моя бабушка трясущимися руками ласкала и гладила меня, и всё спрашивала, не надо ли мне чего. Я долго заставил её ждать, потом, наконец, слегка приоткрыл рот и соизволил выдавить:
— Яичко, бабуся!
— Яичко! — всполошилась старуха. — Ой, генацвале! Лишь бы ты был у меня жив-здоров! — засуетилась она и мигом принесла мне совсем ещё горячее яйцо.
— Почистить тебе? Лапочка моя, посолить или так съешь?
— Посоли! И дай водички запить, — заговорил я, осмелев.
Яйцо показалось мне необыкновенно вкусным.
— Бабуся!
— Что, радость моя, что, ласточка?
— Свари ещё такое вкусное яичко, а не то я снова влезу в корзину и прыгну в самый глубокий овраг.
— Ой! Боже мой! Ума у него нет, гадкий мальчишка! Да разве я тебе когда отказывала? Ну, говори, сколько сварить, три? Пять?
— Лучше шесть, одно я тебе отдам. Я ведь знаю, что ты их никогда не ешь!
Бабушка сварила семь яичек. Я тотчас же слопал два, одно заставил съесть бабушку, а остальные мы оставили нашим.
В это время прибежал дед. Он был так испуган, что был похож на сумасшедшего.
— Ты что? Убиться решил? Ну что я тебе плохого сказал? Неужто нельзя потерпеть от деда и одного слова? Бессовестный ты, как ты мог так опозорить меня на весь белый свет?
— Да ты что? Вовсе я и не думал умирать, просто я хотел испытать свою храбрость, — возразил я.
Тогда он обрадовался.
— Ах, вон оно что! Подумай-ка, а я уж было решил, что ты трус! Но что за геройство — со скалы прыгать? Вот, если на тебя нападут враги, например, попробуй, уложи всех поодиночке, это будет храбрость! А таких глупостей больше не делай, иначе не знаю, что с тобой сделаю!
Увидев, что я цел и невредим, он вышел во двор. Потом вернулся и пожаловался бабушке:
— Ты посмотри на этого паскудника, что он натворил! Сломал новую целую корзину!
Бабушка напала на него.
— Ты что, старый, белены объелся? Ребёнок еле жив остался, а ты из-за корзины трясёшься?
— Да, теперь я из-за корзины трясусь, а как же иначе?
Вечером обо всём узнала мама. Когда ей рассказали эту историю, она так испугалась, что упала в обморок, но потом, придя в себя, произнесла:
— Господи, до чего странный ребёнок, чтоб он жил до ста лет!
Словом, мой прыжок со скалы сделал меня маленьким господином: наши всё время боялись как бы я опять чего-нибудь не натворил. Но я не такой уж был дурачок, чтобы повторить это ещё раз.
Ну да, чёрт с ней, с этой историей! Вот послушайте-ка другую.
Когда во дворе у Кечошки поспела их знаменитая груша, то Лукия, отец его, окружил дерево забором из таких колючек, что никто и близко подойти к нему не смел.
Обычно Лукия продавал груши, потом на вырученные деньги запасался кукурузой. Поэтому он и сам их не ел, и Кечошке не разрешал. А если ветер срывал червивые плоды, то под деревом их сторожила свинья, так что Кечо оставалось лишь слюнки глотать.
Попробовал бы он сбить хоть одну грушу камешком! Показал бы тогда ему отец, где раки зимуют!
Груша росла возле нашего двора, и с того времени, как плоды её начали приобретать нежнорозовые оттенки, стала соблазнять меня.
По нашу сторону забора, рядом с ней, росла черешня.
Когда ещё груши были зелёные, а ягоды на черешнях спелые, я как-то заметил, что Кечошка, взобравшись на своё дерево, лакомится нашими черешнями. Тогда я промолчал: ведь попробуй скажи ему об этом, он мог бросить в меня камень и разбить мне голову. Но зато теперь я вспомнил об этом и решил отплатить ему. Но чтобы и ко мне не смогли придраться, я залез на свою черешню и стал с аппетитом уплетать спелые груши. Словом, чего греха таить, раза два я это сделал так, что никто ничего и не заметил. Но разве всегда везёт? И вот, когда я полез на дерево в третий раз, меня увидел Кечо. Я даже похолодел со страху, но не подал виду, уселся на ветку и стал беззаботно болтать ногами. Смотрю — Кечошка как-то уж очень приглядывается ко мне, ну, думаю, несдобровать! А он перелез через забор к нам во двор и тотчас же вскарабкался ко мне на дерево. Я насторожился и жду, что будет. Решив, что он хочет сбросить меня с дерева, твёрдо стал на толстую ветвь и занял надёжную позицию. Но Кечо вдруг разинул рот до ушей и неожиданно просиял.
— Вот, молодчина, Караман, как ты здорово сообразил! — воскликнул он и полез за грушей.
— Этому я, дружочек, научился, когда ты со своей груши съел половину нашей черешни, — с достоинством ввернул я соседу и великодушно сказал: — Не стесняйся, угощайся на здоровье!
Мы радостно засмеялись.
Короче говоря, день за днём мы с Кечо вволю попировали.
Вскоре ветки, растущие в наш двор, оголились. Тогда Кечо прыгнул с черешневой ветки на грушевую. Но я за ним не последовал: это пахло настоящим воровством.
Не успел он устроиться там поудобней, как его увидела мать. И если с их двора на дерево невозможно было влезть, то спрыгнуть с него во двор было очень просто, и Кечо прыгнул. Царо нещадно отхлестала сына бечёвкой. Когда она била его, бечёвка, разрезая воздух, издавала такой звук, словно в деревню ворвался волк и все охотники открыли по нему пальбу.
Но когда за Кечо взялся его отец, дело приняло плачевный оборот. Лукия недоумевал: как сын смог взобраться на дерево по таким колючкам, не крылья же у него выросли!
Сначала Кечо молчал, но потом не выдержал боли и сознался: — С соседской черешни перепрыгнул!
— Что-о? — навострила уши Царо. — Так я и думала, что это кто-то другой одурачил моего сына. Оставь его! — набросилась она на мужа. — Ты с него шкуру сдираешь, а тот, кого следует наказать, гуляет себе на свободе.
— Я ничего не знаю! — отрезал Лукия.
— «Не знаю!» — Разве не слышал собственными ушами: перепрыгнул, мол, с соседской черешни? Это совсем другое дело. Открой глаза и прочисть уши!
Царо подошла к межевой изгороди, ещё разок оглядела перекинувшиеся в наш двор осиротевшие ветви и истошно завопила:
— Ой! Ой! Люди добрые! Всё сожрал, проклятый! Уж лучше б тогда мой сын их съел! Ой, батюшки, пропали мы! Одни листья только остались!
Я дрожал мелкой дрожью, спрятавшись за дверьми хлева и осторожно поглядывал в щель. Лукия оставил сына и теперь набросился на жену.
— Ну, будет! Пошли в дом! Что было — то было. Не заставляй меня ссориться с соседями из-за двух гнилых груш!
— Не прощу! Не прощу! — визжала она.
— Не простишь, и чёрт с тобой! — огрызнулся он и вошёл в дом, потащив громко плачущего Кечошку.
— Элисабед! Элисабед! — орала Царо.
— Что случилось? — выглянула мать.
— Смотри, Караманика у нас все груши съел!
— Не видала! — удивилась мать.
— А ты глянь, увидишь! На вашей стороне все ветви пообчистил! С черешни ел.
— Ну знаешь, это видно проделки твоего сына! — дала отпор мама.
— Смотри-ка! Она ещё спорит!
— Не спорю, а святую правду говорю. Кечошку я знаю как облупленного. Он ведь специально обобрал ветви с этой стороны, чтоб на Караманику сказали.
— Оправдывай своего охламона! Не видать мне счастья и радости, как твой балда никогда человеком не станет.
— Может, твой сын и научил его воровать, а за нашим родом такого не водилось. Если хочешь — отдай мне Кечошку, я из обоих людей сделаю!
— Ты лучше за своим оболтусом присмотри, а я уж как-нибудь обойдусь! Что-то больно рот загорелся, видать перца наелась! Ну с чего это, скажи на милость, мой сын станет воровать собственные груши?
— А отчего же вы колючек туда понасадили? — усмехнулась мать. — Разве не знаешь, что для ребёнка запретный плод сладок? Если Кечошка у тебя по чужим садам ворует, думаешь, своё побоится тронуть? Знаю я обоих! Караманику я не хвалю, но он в сто раз лучше твоего Кечошки, так и запомни!
Я затаив дыхание не сходил с места и не отрывал глаз от щёлки.
Раньше, когда Кечошка проказничал, Царо привязывала его к амбарному столбу, но мальчик так привык к этому, что потом уж сам бежал к месту своей казни.
Мама не преминула напомнить об этом Царо, и та так оскорбилась, что готова была кусать себе локти от злости.
Мой отец был в это время дома. Но ни разу не выглянул во двор во время всей этой кутерьмы. Он вообще не любил вмешиваться в такие заварушки, зная наперёд, что почешут бабы языки, да и угомонятся. Так оно и вышло: угрожая друг другу и выплёскивая друг на друга бог весть откуда взявшиеся бранные слова, мама и Царо наконец разошлись по домам. А и то сказать, разве я один был виноват во всём?
Застрявшая рука и вкус ворованного винограда
После этого скандала я уже редко оставался во дворе. Зажав в руке увесистый кусок сыру и мчади, я бродил по округе. Как-то раз в конце деревни, за высокой изгородью, я приметил спелые орешки, но перелезть туда не посмел. И вдруг — удача! — щель, настоящая щель. Я мгновенно сунул туда руку, отломил целых три пучка орехов и потянул руку назад.
Как бы не так! Не идёт рука обратно, и всё тут. Мне показалось, что кто-то крепко схватил меня за руку! Посмотрел — никого. Проклятая изгородь руку не пускает. Может быть потому, что я украл? Я разжал пальцы, и орешки посыпались на землю. Но не тут-то было — руку всё равно вытащить не удалось. Тогда я схватился за грешную руку честной рукой и потянул, но опять никакого толка. Подумать какой хитрый забор поставили — сам вора ловит! Что же мне было делать? Не дай бог, прошёл бы кто-нибудь мимо! Как Царо обрадовалась бы, раззвонила бы об этом на весь белый свет! А сколько мук вытерпели бы мои уши! Так-то и вовсе без ушей останешься! Я представил себя безухим, и сразу слёзы градом покатились из глаз,
