Весной, когда выглянувшее солнышко стало уже пригревать, дед начал свой обычный труд в винограднике. Работы за зиму скопилось много, и я, чем мог, помогал ему. Но я хорошо видел, что дед уже был не тот, что раньше; он чаще обычного присаживался передохнуть, и тяжело и прерывисто дышал. На одежде его было множество карманов, и он всё никак не мог запомнить, в котором из них он держал кальян.
Меня это очень удивляло: он прекрасно помнил всё, что происходило с ним даже в детстве, со всеми подробностями, а теперь не мог запомнить такой простой вещи! Забывал даже то, что случалось вчера! Вдобавок ко всему у него появилась ломота в коленях и мучила бессонница.
Как-то в полночь меня разбудил его голос. Слышу, дед сам с собой разговаривает…
— Не спите, глаза мои? Все мои болячки вам! — злился он, измаявшись от бессонницы. — А ну-ка, убирайтесь отсюда вон, идите пахать!
Дед поднялся с постели, надел свою одежду и, шатаясь, вышел из комнаты. Бабушка крепко спала и ничего не слышала.
Но на этом не кончилось. Бессонница его совсем одолела, и однажды ночью меня снова разбудило бурчанье деда.
— Опять вам не спится, чтоб вас землёй засыпало! Убирайтесь хлев чистить!
И дед снова поплёлся в ночи, едва передвигая ноги. И пошло и пошло! Просыпаюсь утром — где дед? — Ушёл в полночь в виноградник! Просыпается бабушка — его и след простыл! Воспользовавшись лунной ночью, пошёл дрова пилить! Словом, дел у бедняги всё прибавлялось.
Так он наказывал свои глаза, мешавшие ему уснуть. А я уж и не знал, кого больше жалеть: бедного дедушку или его упрямые глаза.
Каменная глыба и воркотня стариков
Вот, оказывается, какова она, старость! Постоянная бессонница деда привела к тому, что у старика начали дрожать руки и ноги. Теперь у него не было сил подниматься высоко в горы, и вскоре, окончательно измучившись, он слёг в постель. Самым большим мучением было для него то, что он и заснуть-то не мог, и с кровати слезть был не в состоянии. Бабушка Гванца ни на минуту не отходила от изголовья больного. А мой отец в это время работал где-то на стороне.
Однажды в воскресное утро мама надела новое платье. Дед заметил и спросил её:
— Куда собралась, невестка?
— В Они.
— Что тебе там надо?
— Может, сыну на ярмарке сандалии куплю.
— Так ведь отец ему недавно прислал, когда ж это он успел их износить?
— Не знаешь разве мальчишек? Бегают как волки. Тут не только сандалии, но и железные каламани не смогли бы выдержать.
— Но ведь он всё время босиком бегает! Когда же он успел их порвать?
— Значит, я выдумываю?
— А ну-ка, взгляни мне в глаза. А! Видишь? Правда, память моя уже слаба стала, но всё же я хорошо помню, что ярмарка в Они бывает только по пятницам. Не ходи! Сколько раз я должен вам твердить: никаких докторов мне не надо. Самое большее, что они сделают — дадут выпить какой-нибудь отравы, от которой тошно сделается. Ты лучше возьми этот кувшинчик, спустись в погреб и зачерпни мне винца из малого чана. Уж лучше этого лекарь наверняка ничего не пропишет.
Мама взяла кувшин и встряхнула его:
— Отец, ты и это ещё не допил…
— Это вы, женщины, допивайте, а мне неси холодненького. Знаешь поговорку: хорошо, когда сердце тёплое, а вино холодное?
После этого мама ещё несколько раз порывалась сходить за врачом, но дед по-прежнему не пускал её.
— Послушай, детка, — сказал он ей однажды, — давай я тебе лучше вот что расскажу: в юности я учился столярному делу у деда Беко. Нередко он отправлялся в Гурию и Мингрелию и брал меня с собой. Бывало, если не находилась работа по душе, то мы не пренебрегали любой другой работёнкой. Помню, как-то гурийцы мотыжили на кукурузном поле. В это время идут двое путников и просят у них воды напиться. Гурийцы подали им кувшин вина Чхавери, а потом и отобедать пригласили. Тогда один из путников спросил их:
— Что это у вас, чан в поле зарыт?
— Нет, — ответил гуриец, — куда бы мы ни шли, мы всегда берём с собой кувшин вина.
Старший путник многозначительно поглядел на младшего и заметил:
— Пойдём обратно, в этом краю нам делать нечего, у них свой лекарь всегда рядом. Так вот, дочка, понятно тебе, к чему я клоню?
— Тут и понимать нечего, — ответила мама и отправилась в погреб.
После этого разговора кувшин с прохладным вином постоянно стоял у изголовья больного. Дед любил повторять, что кусок застрянет у него в горле, если его не смочить вином: он и до болезни не прочь был им побаловаться. А теперь и вовсе решил, что вылечить его сможет только вино. Он считал его лучшим лекарством от всякой хворобы, и, на самом деле, вино ему как будто всегда помогало, и он быстро выздоравливал. Но на этот раз он совсем расхворался. Лишь в самом конце августа ему стало немного легче. Он сильно похудел, ослаб и с трудом держался на ногах, но, опираясь на палку, всё же вышел во двор. Свежий воздух пошёл ему на пользу: у старика появился аппетит, и он вскоре заметно окреп.
— Теперь ты, как кремень, неправда ли? — спросил я его, чтобы несколько приободрить.
— Эх, детка, это уже точно, что старость не радость! Стою на ногах — сесть трудно, сижу — встать не могу. И кому я теперь нужен такой? Казалось бы, лучше совсем не жить, но что поделаешь? Сердцу приятно это благословенное солнце, жаль с ним расстаться!..
Я не помнил случая, чтобы дед жаловался, мне от души стало жаль его, и я, расчувствовавшись, поддержал его под руку.
Однажды вечером наш дед пропал. Мы бросились и туда, и сюда — нет его нигде и всё тут.
— Ой, горе мне, — перепугалась бабушка, — может, болезнь измучила его и он решил утопиться в Риони? Да, да! Так и есть, недаром он давеча мне говорил: если помру, расходов у вас никаких не будет, я сам себя схороню! Ох, горе мне, не иначе, как утопился он, несчастный!
— Бабуля, а арбы-то во дворе нет! — осенило меня внезапно.
Я бросился в стойло — волов там тоже не оказалось.
— Боже милостивый! Наверное, в горы поехал за дровами! Совсем ополоумел! — снова запричитала бабушка.
— Так что же ты плачешь? Ведь он жив? — рассердился я. — Усядется на арбу и приедет обратно. Что же ему делать, бедному, если он соскучился по лесу?
— Ай-я-яй! Ночью его волки загрызут! Ой-ой! Горе мне!
— Не бойся, — утешал я её, — ведь на нём мяса совсем не осталось, не станут они его трогать.
Рассвело, а дед всё не появлялся. Бабушка уже начала сходить с ума. Настал полдень, все тени уже переместились, а деда по-прежнему не было.
— Послушай, Караманчик, — начала она, волнуясь, — скажи, ведь правда, что я тебя никогда ничего не просила?
— Как же? А чурчхелы не воровать не ты просила? И ещё говорила: не трогай, дам вдвое больше?
— Но ты же не исполнил моей просьбы?
— Не исполнил! А что поделаешь, если украденная чурчхела слаще?
— Хорошо! Выполни хоть теперь мою просьбу: сходим вместе в лес, поищем нашего деда. Может, он, бедненький, уже помер там где-нибудь? Тебе не жаль его?
Бабушка так жалостливо говорила, что камень, и тот бы истёк слезами. Я всхлипнул, взял бабушку за руку, и пошли мы с ней в лес на поиски пропавшего деда.
Недалеко от опушки нам встретился столяр Беко: он рубил большущую липу.
— Ты там нигде не встретил моего? — спросила его бабушка.
— Да он же во двор с трудом выходит, — удивился Беко, — как я мог его здесь встретить, ангелы его сюда перенесли, что ли?
Бабушка, махнув рукой, потащила меня дальше, и мы спустились к ручью. Здесь на камне сидел глухой Сепелика и мастерил из дерева разную утварь.
— Ты моего дедушку нигде не видел? — заорал я ему в ухо.
— Миску? — спросил он меня.
Я мотнул головой.
— Ложку?
Я замахал руками, а глухой пожал плечами.
— Чего ж тебе надо? Корзинок нет, я их уже не делаю.
Он опустил голову и продолжил своё дело.
Но я не отстал от него и толкнул его в плечо. Изобразив руками рога у себя на голове, я большим пальцем показал на себя.
— Корову купил? — спросил он.
Словом, как я ни старался, что я ему ни показывал — да и бабушка тоже, ничего не получилось. Глухой твердил своё, мы — своё. Так, ничего не поняв, мы пошли в буковый перелесок, откуда доносился стук топора.
Когда мы поднимались по косогору, над нами пролетел ворон и закаркал. Бабушке это показалось дурным предзнаменованием, и она без сил опустилась на траву.
Я с трудом привёл её в чувство.
Кого только мы не повстречали по дороге, у кого только мы не спрашивали! Куда там! Дедушки и след простыл. Бедная бабушка ослабела, ноги у неё подкашивались. Я с трудом помог ей подняться, и она, опираясь на меня, кое-как дотащилась до дому. Идя домой, она так стонала и причитала, что сердце моё совсем размякло, и мы с ней оросили слезами все тропинки.
Наконец подошли к дому, вошли во двор и…
— Ба! Да вот же дед!
Волы, как ни в чём не бывало, лежали перед стойлом и лениво обмахивались хвостами, а на арбе — громадный плоский камень.
Дед, задумавшись, сидел преспокойно на камне, тянул кальян и поплёвывал.
— Чтоб тебе провалиться! — яростно напустилась на него бабушка. — Где ты был, чёрт проклятый? Чтоб я тебя в гробу видела!
— Вот за тем-то я как раз и ходил, — спокойно ответил ей дед. — Видишь, привёз!
— Что это, мучитель ты мой, что это?
— Как что? Камень, не видишь разве?
— Батюшки мои светы! Совсем рехнулся, старый!
— Ничего, пусть я в девять раз поглупею, всё равно столько ума, сколько у тебя сейчас, всё же останется! — ввернул дед.
