— Вы, ребятки, это учили, но просто забыли. На седьмой день бог создал человека.
Все с облегчением вздохнули, а я разозлился: если это так, почему же ему не понравился мой ответ? Я спросил его:
— Выходит, наш учитель не человек?
Тут учитель метнул в меня такой яростный взгляд, что я уверен, будь он один, он бы непременно поколотил меня и прогнал за дверь. Экзаменатор же снова улыбнулся:
— Ваш учитель человек, и очень хороший, но только бог на седьмой день сотворил не его, а другого человека, предка наших отцов Адама.
Вот этот-то день и оказался моим последним днём в школе; после этого ноги моей там не бывало.
— Ты что же, уже закончил гимназию? — спросил меня дед.
— Да ну её. Не хочу больше учиться! — заявил я и опустил голову.
— Чего? Учиться не хочешь? Ума — палата! — раскричался дед. — Не хочешь — не надо, хоть головой об стенку бейся! Расти болван — болваном!
Если брат братом красен, то друг — другом. Не успел я бросить школу, как Кечо немедленно последовал за мной. Его мать Царо была только рада этому: ведь она послала сына в школу назло нашим, а убедившись, что я не хожу, не стала принуждать и его.
Иссохшиеся щёки и наказанные глаза
Похолодало. Небо припорошило землю первым слоем снега, и вершины гор забелели. Потом вдруг выглянуло солнце, и снег, словно устыдясь, быстро стаял. Теперь стояла такая теплынь, что мы уж забеспокоились: не передумала ли зима и не решила ли повернуть обратно. Больше всех радовались солнцу старики. Им хотелось напоследок прогреть свои старые косточки под его тёплыми лучами, в заодно, и посудачить. Стариков можно было увидеть во всех двориках, они сидели примостившись на низеньких скамеечках, сощурив от удовольствия глазки.
Но мой дед не выпускал из рук топора. Он всё что-то тесал и оттачивал, и для меня сделал санки со вздёрнутым передком.
Хватало дел и у бабушки. Она чесала шерсть, лущила кукурузные початки, сушила на зиму яблоки и груши. Однако чаще всего она вязала. Как только клубок соскальзывал с её колен, на него накидывался наш кот и играл, катая его лапами. Бабушка бросалась за котом и больно била его, но он, по-прежнему преданно развалившись у её ног, дремал или сладко потягивался.
Кечо стал ходить с отцом в лес по дрова, а я, оказавшись в одиночестве, был предоставлен самому себе. Как потерянный, бродил по двору, и забавлялся тем, что тыкал палку коту в пасть, заставляя его визжать, как дикого зверя. Бабушка же сердилась и кричала на меня: «Паскудник ты! Перестань сейчас же, иначе я тебя крепко побью, клянусь прахом матери!»
Но я хорошо знал, что бабушка хочет только попугать меня, и продолжал свои забавы.
Рассвирепевший кот отмахивался от палки лапами и выпускал когти, жертвой которых стала бабушка. Он изодрал бабушкины пёстрые цинды и даже расцарапал ей колено.
— Одуреть с тобой можно, негодник ты этакий! — не выдерживала она.
— А ты разве была когда-нибудь умной? — нашептал мне на ухо дедушка, и я повторил его слова.
— Боже праведный! До чего я дожила! Ах ты, гадкий мальчишка, для того я радовалась твоему рождению, чтоб ты меня потом дурой называл? И не стыдно тебе, бессовестный?! — глаза бабушки наполнились слезами.
Но я почему-то думал, что слёзы эти были вызваны не моими грубыми словами, а царапинами кота.
— Ладно, уж будет! — заступился за меня дед. — У него язык злой, а душа-то добрая.
— Ну, как же, защищай его, будто я сама не знаю, что он из себя представляет! Я его маленького, можно сказать, с колен не спускала, а ты будешь мне сказки про него рассказывать! А ну, негодник, подойди, поцелуй меня назло деду.
Я поцеловал её, но тут же насыпал перцу на свежую ещё рану:
— Бабуся, ты под солнцем не засиживайся, а то, вишь, у тебя щёки совсем высохли, как сушёное яблоко.
— Ах ты, обезьянка! Небось мои сушёные яблочки уплетаешь, а высохшие щёки тебе не по вкусу, — обиделась она.
— Ну что ты? Я ж не хотел тебя обижать! — встревожился я и снова поцеловал её. Я бы что угодно стерпел, лишь бы бабушка не осталась на меня в обиде.
Правда, жабу я бы не смог целовать, а вот сушёные яблоки — пожалуйста!
Но тут вдруг печально вздохнул дед:
— Эх, Караманчик, — сказал он, — знаешь, какие это были раньше румяные яблочки? В юности не один я мечтал хоть разок попробовать, а там и смерть не страшна! Но не таков я был, чтобы другому уступить! Схватил за руку, накинул на неё бурку, посадил на коня и… поминай как звали.
Это уже было для меня совершенной новостью. Я вытаращил глаза:
— Похитил?
Тут бабушка оживилась и не дала закончить рассказ деду, сама застрекотала:
— А ты что думал, дурачок! Я тебе не кто-нибудь, а похищенная женщина! — горделиво повела она плечами.
Лицо её расплылось в широкой улыбке, и она совсем стала похожа на девушку, только беззубый рот всё портил.
— Но кому ты была нужна такая старая и беззубая? — воскликнул я, не подумав.
— Глупенький, разве я тогда такой была? Улыбалась — хрустальные зубы сверкали, а глаза — со звёздами в небе заигрывали. Вот живой свидетель, спроси у него.
— Да что толку говорить? Всё равно не верит! Вот вырастет, постареет и сам увидит, что у него от зубов останется! — грустно сказал дед.
Я представил себя на бабушкином месте: беззубый рот, ввалившиеся щёки и вспухшие вены. — Бррр, — по спине побежали мурашки: предстоящая старость меня напугала. Тогда я мало смыслил в жизни. Лишь позже я узнал, что несчастен не тот, кто доживает до старости, а тот, кто преждевременно уходит из этой жизни. Тяжела, ох как тяжела старость, но в два раза горше, если не узнаешь её…
Так или иначе, но беседа эта испортила мне настроение. Я бросил палку, забыл о коте и помрачнел. А дед укорил меня:
— Ты вот всё рыщешь, смотришь, где бы напроказничать. А лучше посидел бы со мной, может, научился бы чему-нибудь!
— Да ну тебя! — отмахнулся я. — Всю неделю корпишь над одним несчастным колесом!
— А ты смотри и учись, или, думаешь, за тебя всегда другие будут делать?
— А ты на что?
— Так я ж не всегда с тобой буду! Видишь, как я сгибаюсь день ото дня. Словно ястребиный клюв. Эх, где она, моя молодость! Будь я молодым, я для тебя всё на свете сделал бы, разве кто-нибудь мне дороже тебя?
— Дедуля, кто был в молодости лучше, ты или Кечошкин дед? — вдруг спросил я его.
Дедушка Нико не был глухим, но почему-то притворился, что не слышит.
Я повторил свой вопрос.
— Устами ребёнка ангел говорит, — вмешалась бабушка, — ответь ему!
— Когда он тебя обидел, ты его негодником назвала, а теперь он вдруг ангелом у тебя стал? — насмешливо спросил дед.
— Ладно уж, не язви! Ребёнок спрашивает, не можешь ему ответить?
— Ну что тебе? — неохотно повернулся ко мне дед.
— Я спрашиваю: кто был лучше в молодости, ты или Кечошкин дед?
— Чем, детка, — удалью, умом или силой?
— Да всем… и умом и силой?
— Не люблю о покойниках вспоминать, но раз ты пристаёшь, ладно уж, отвечу. Силы у него больше было, но зато я был ловчее его, да и разума у меня было побольше. Вот, ежели охота послушать, расскажу тебе одну историю.
Однажды мой отец велел мне отнести нашему господину, которому мы задолжали, жирного гусака. Я предстал перед князем Эристави, восседающим в кресле под ореховым деревом, и говорю, что вот, мол, принёс гуся.
— Одного? — спрашивает он.
— Да, говорю, — ведь мы были должны только одного гуся.
— А нас в семье шестеро, — отвечает князь. — Как же мы твоего гусака делить будем?
Но я не растерялся.
— Это, — говорю, — тебе, как главе семьи. — Оторвал у птицы голову и положил её перед ним. Гузку я преподнёс госпоже, лапки — сыновьям, а крылья барышням; всё равно, мол, улетят, и пусть господь бог благословит их полёт. Остальное я сунул себе под мышку: это, мол, мне за труды.
Князь рассмеялся, похвалил мою смекалку и подарил на прощанье целый мешок зерна.
Узнал об этом Кечошкин дед и решил: «За одного гусака князь его так одарил, а если отнести ему несколько, то он и вовсе озолотит!»
Он схватил пять откормленных птиц и помчался с ними к князю. Князь ему и говорит:
— Нас шестеро, как мы их разделим?
— Ваша воля! — отвечает Кечошкин дед Фидо.
Тогда князь велел позвать меня. Я преподнёс одного супругам, — вас трое, — говорю. Второго отдал братьям, — вас тоже трое. — Третьего отдал сёстрам: — и вас трое. Оставшихся двух я сунул под мышку: — пускай нас тоже будет трое, — решил я.
Князь так развеселился, что подарил мне пять мешков зерна, Фидо же ушёл не солоно хлебавши.
Мне показалось, что эту историю я уже где-то слыхал, но про деда в ней не упоминалось.
— Дедуля, — спросил я с подозрением, — разве эта история с тобой приключилась?
— А что, не понравилось?
— Да понравиться-то понравилось, только раньше не про тебя в ней рассказывали.
— Верно, детка, это и на самом деле не со мной приключилось. Себе её приписал, потому что, думаю, скорее запомнишь. Чем без дела-то сидеть, не лучше ли такие истории слушать? И ум оттачивает, и развлекает…
Вот и повелось у нас с того дня рассказывать всякие были и небылицы; всю осень дед и сам забавлялся и меня развлекал. Когда солнце совсем остыло, он заготовил целый воз дров и, придвинув свою скамеечку поближе к огню, провёл там почти всю зиму. Зимой он грелся у трещавших в огне сучьев, а я весь день катался на санках. И только ночью мы были вместе.
