— Чем тебе не угодил этот несчастный петух, бессовестный ты мальчишка?
Дед же одобрил мой поступок и поддержал меня:
— Если петух голопятого соседа побеждает моего, то и дырявой копейки не стоит его жизнь! Туда ему и дорога!
На ужин, приготовленный из петуха, я позвал и Кечо. Петух был старый, и мясо его было слишком жёсткое, но Кечошкины зубы отлично справились с ним. Не насытившись мясом, мы принялись за бульон. У бедного изголодавшегося парня живот вздулся, как после нашего пиршества в винограднике Тадеоза.
Когда моя Куруха прославила меня, я гордо поглядывал по сторонам, совсем словно Кечошкин петух, а дружок мой ходил рядом с отвисшими ушами. Однако не таков он был, сын Лукии, чтобы сдаться!
Пришлось наших собак стравить друг с другом и в третий раз.
И снова Куруха так обкусала Кечошкину собаку, что та осталась еле жива.
Правда, теперь и моей здорово досталось: у неё болела задняя лапа, и она стала прихрамывать, но мальчишки уверяли меня, что хромота её не уродует.
После этого, едва завидев Куруху, Поцхвера пятилась назад и старалась куда-нибудь спрятаться. Клянусь вам, если бы можно было, она бы влезла под свой собственный хвост.
Теперь уж я совсем приосанился и задрал нос кверху.
Кечо же нахмурился, как туча в ненастье.
— Кечуня, — начал я елейным голосом. — Помнишь, как я рассчитался со своим петухом?
— Собачье мясо не едят, иначе и я бы не остался в долгу, — ухмыльнулся он.
— А ты возьми её, паршивку, и убей на бабушкиной могиле, — посоветовал я.
На следующий день, смотрю, Кечо снова взял с собой Поцхверу. Завидев мою Куруху, она трусливо спряталась за хозяина.
— Что ты таскаешь за собой эту срамницу? — ещё издали крикнул я ему. — Не мог дома оставить? Хоть кур постерегла бы от сусликов.
— На этот счёт не волнуйся! С сусликами и мой петух справится, — ударил он меня старым хлыстом.
— Правильно! Хороший петух в роли сторожа лучше плохой собаки, — не остался я в долгу. — А такую собаку иметь — всё равно, что не иметь. На твоём месте я б её давно прикончил.
— Так я и сделаю. Только потерпи немного.
Прошла неделя.
Как-то утром я никак не мог дозваться Курухи.
Мне показалось, что ночью я слышал её обеспокоенный лай, но не придал этому значения.
Огляделся я, и вдруг вижу — лежит у амбара. Тронул её ногой — не шевелится, тронул снова — ни звука. Словом, что там много говорить, — Куруха была мертва. Осмотрел я её, но следов удара не нашёл, иначе убийцу долго бы искать мне не пришлось. Итак, погибла моя любимая собака, моя гордость и слава! Я не заплакал, но сердце моё обливалось кровью.
Примерно через неделю я отправился взглянуть на труп собаки. Но до меня ещё издали донёсся такой отвратительный запах, что я не решился подойти поближе. Пролетел месяц, и я снова пошёл туда. Дурной запах уже исчез, да и от собаки остались лишь шерсть да кости. И тут уж я не смог сдержать слёз. Слёзы промыли мне глаза, и я вдруг заметил среди костей что-то чёрное; поковырявшись палкой, я выудил большую ржавую иглу.
— Странно, — подумал я, — как она сюда попала?
И тут меня озарило: я опрометью бросился к дому, схватил Кечо за руку и потащил за собой.
— Куда это ты меня? — недоуменно таращил он глаза.
— Пошли-пошли! — грозно ответил я и ещё крепче сжал его руку. Словом, я почти бегом поволок его за собой.
— Что это? — спросил я его.
— Кости!
— Чьи?
— Собаки!
— Чьей собаки?
— Чьей, твоей! Разве ты её не здесь бросил?
— А это что? — и я палкой показал ему на иглу.
— А я почём знаю? — ответил он, побледнев и слегка попятившись, словно испугался, что игла сейчас подпрыгнет и воткнётся ему в глаз.
— Ах, не знаешь? — свирепо спросил я. — А за день до смерти Курухи разве не у твоей матери пропала игла, и разве это не она перевернула весь дом в поисках её, но так и не нашла? Интересно, кто же это проглотил её? Ты что, онемел, дружочек? Дал собаке проглотить, да? Ах ты, дрянь мерзкая, паршивый попрошайка! Позавидовал, что моя собака лучше твоей? Иглой одолел богатыря! Эх ты, герой!..
Его молчание окончательно убедило меня, что он виновен в смерти Курухи, и я не смог отказать себе в удовольствии влепить ему две здоровые затрещины.
Всю неделю я не разговаривал с ним. Но потом помирился: мне стало скучно одному, без друга…
Собака разлучила моего отца со своим братом, однако между мной и Кечо встать не смогла.
Хрустящие яблочки и экзамен учителю
Пока мы резвились и шалили, промчалось мимо нас лето. Когда созрел виноград и настала пора собирать урожай, бабушка принесла весть, что в соседней деревне открыли школу.
— Ну, что, внучек, — спросил меня дед, — хочешь в школу ходить?
— А что я там должен делать? — удивился я.
— Читать книги тебя научат!
До этого я видел всего лишь одну потрёпанную книгу, которую бабушка иногда держала в руках. Я решил, что в школе будут читать ту самую книгу и обрадовался!
— Книгу «Ефремверди»?
Но дед сказал:
— Таких книг тысячи. Но только, если научишься читать по одной книге, так потом все книги будешь читать. Ну?
— Да не знаю… — колебался я.
— А кто же знает-то? Я, милый мой, учился читать в городе по вывескам, а твой отец по надписям на могильных камнях. Запомни, детка, навсегда: самая лёгкая ноша в жизни — мудрая голова, а самая большая нива мудрости — книга. Если пожнёшь то, что в ней посеяно, никто не сможет обмануть тебя, ясно?
Эти последние слова мне понравились, и я решил, что ученье — совсем неплохое и нетрудное занятие, и согласился ходить в школу. Узнав об этом, Кечо тоже решил:
— И я буду учиться!
Но отец его, Лукия, словно сел на мула:
— Ты что, спятил? Откуда я денег возьму? Мне тут кукурузу не на что покупать, а он… Сиди, не рыпайся! Нашёлся мне книголюб!
А Царо облаяла супруга:
— Хватит с нас одного невежды, теперь ты и из сына хочешь крестьянина сделать? Нет, без школы я ребёнка не оставлю! Всё продам, а учиться он будет!
— Охо-хо! Продай! Что же ты продашь? Пустое место? Ах ты, несчастная!
— Чтоб у тебя язык отсох! Ничего другого бог тебе не дал, только язык ядом смазал! Жалкий ты идиот! И почему это все должны быть лучше тебя? Если Караманика в школу пойдёт, почему Кечули должен отставать от него?
И давай хулить и бранить мужа, говорить ему злые слова, грозить и проклинать его! Наконец Лукия не выдержал и согласился. И вот мы вместе с Кечули пошли в школу. Я — в новых чувяках, а он босиком. Идём и видим: важно шествует поп Кирилэ, а за ним вприпрыжку бежит Гульчина, сердце моё. У меня словно крылья выросли.
Нас ввели в длинную комнату, где стояли какие-то необычные скамейки, похожие на столы.
— Это парты! — сказала Гульчина.
В комнате набилось около двадцати ребят. Мы были не знакомы друг с другом и сели за парты с надутыми лицами. Вскоре в комнату вошёл бородатый мужчина. В руке он держал палку с изогнутым набалдашником, а одежда его напоминала рясу священника. Поздоровавшись с нами, он сказал:
— Ребята, когда я вхожу в класс, вы все должны встать. Меня зовут Эквтимэ Гоциридзе. Отныне я ваш учитель.
Потом Эквтимэ вынул из кармана листочек и прочёл наши фамилии. Все дети оказались на месте.
— Кто умеет читать и писать, пусть поднимет руку! — сказал он.
Руку подняла лишь одна Гульчина. Я посмотрел на эту руку, и она показалась мне хрустальной.
— Так я и думал, — проговорил учитель и снова обратился к нам:
— А кто из вас знает стихи?
Тут уж я опередил всех и поднял руку.
— Как твоя фамилия?
— Кантеладзе.
— Имя?
— Караман.
— Ого! Имя что надо! А ну-ка, скажи, какие стихи ты знаешь?
— Дали мне осла с хвостом… — начал я бодро.
Но учитель прервал меня:
— Мальчик, когда ты что-нибудь рассказываешь, надо встать. В школе такой порядок.
Я вскочил, приосанился и, захлёбываясь, отбарабанил распространённые у нас в деревне стихи про осла.
— Хи-хи, — не сдержавшись, засмеялась Гульчина.
— Что ты смеёшься, девочка? — спросил учитель.
— Разве можно такие стихи говорить в школе? — спросила она.
