— В первый день можно, моя хорошая. Не надо больше смеяться. — Учитель ласково погладил её по головке и снова повернулся ко мне. — А ещё что-нибудь знаешь?
Как же мне было не знать, когда я слышал от своего деда и бабки чуть ли не целый бурдюк стихов, но смех Гульчины заставил меня их забыть; я разозлился и отрицательно покачал головой. Тогда учитель обратился к Кечо.
Кечо поднялся, откашлялся, прочистил горло и, запинаясь, начал говорить какие-то очень смешные частушки. Потом он осмелел, вошёл в раж и уже разорался вовсю. Когда он кончил, я еле сдержался, чтобы не рассмеяться, но тотчас же закрыл рот рукой, и учитель ничего не услышал.
За Кечошкой поднялась Гульчина и звонким как колокольчик голоском плавно начала читать стихи из нашей бесценной поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Она так заливалась соловьём, что я вытаращил на неё глаза и, по правде говоря, совсем забылся.
— Вот молодчина, девочка! — похвалил её учитель. — Кто это тебя научил?
— Мама! — тотчас же ответила она.
— Знаешь, кто сочинил эти стихи?
— Знаю. Великий Шота Руставели.
Учитель похвалил Гульчину. Девочка, застыдившись, села и опустила голову.
Не знаю, как другие, но мне сразу стало досадно, что Гульчина в первый же раз опередила меня. В тот день, кроме чтения стихов, в школе больше ничего не делали, и нас отпустили рано. У меня чесались руки, так хотелось дёрнуть по дороге домой Гульчину за косы, но желание своё я исполнить не сумел. У школьной калитки нас встретил поп Кирилэ. Он взял девочку за руку, и они пошли вместе. Мы с Кечошкой топали следом. Гульчина шла и всё время ворковала.
За первым учебным днём последовали другие — то погожие, то ненастные, и чем больше проходило времени, тем больше в моём сердце накапливалось горечи.
Гульчина легко готовила уроки. На все вопросы учителя у неё всегда находился ответ, а я как сом разевал рот и стоял словно истукан. Из-за этого я чувствовал себя в школе не в своей тарелке. Алфавит я кое-как выучил, но в школу ходил, как на казнь: мне было стыдно, что Гульчина во всём была впереди меня.
Придя домой, она вечно сидела уткнувшись носом в книгу, а я бегал по просёлкам.
Однажды вижу — сидит в саду и держит толстую, как бочка, книгу. Тут я уж совсем скис. «Чтоб я такую книгу прочёл! — думаю. — Этак голова у меня распухнет и лопнет, как мои пасхальные пузыри». Но Гульчина ещё подлила масла в огонь, сказав: «Когда станешь учёным, такие книги придётся читать каждый день». Это напугало меня окончательно и отбило всякую охоту заниматься.
Словом, потеряв охоту грызть гранит науки, я с тем большим рвением стал лоботрясничать. С утра я выходил из дому, перекинув через плечо сумку, перебегал дорогу, потом, крадучись, возвращался и отсиживался в сарае до окончания занятий в школе. И я был доволен, что ловко обманывал родителей. Но в жизни, видимо, так получается, если человек лжёт, то в первую очередь лжёт самому себе…
Как-то в сарае я обнаружил припрятанные яблочки. На дворе цвела весна, а в эту пору, как известно, даже самые кислые яблоки кажутся слаще мёда. Я открылся Кечо, и он так обрадовался, что не пошёл в школу, а спрятался со мной в сарае.
Кечо так яростно грыз яблоки, что я забеспокоился:
— Потише ешь… услышит кто-нибудь… и пропали мы тогда! — предупредил я его.
— А я яблочки из-за того и люблю, что хруст от них идёт, — беззаботно ответил он и вонзил зубы в яблоко. — Я этот хруст люблю больше самих яблок. Что это за еда, ежели почавкать нельзя.
Словом, до тех пор пока мы не съели все до единого яблока, Кечо и не вспомнил про школу.
Покончив с яблоками, мы обшарили и перерыли весь сарай, наглотались пыли, но больше ничего там не нашли. Разочаровавшись в ученье, я стал редким гостем в школе, иногда всё же ходил туда, но только для того, чтобы нашалить.
Набрав полный карман желудей, я садился на заднюю парту и…
— Трах! — получал по затылку кто-нибудь из впереди сидящих учеников.
— Кто это? — спрашивал учитель. — Пусть встанет и выйдет из класса!
— Мы приходим сюда учиться, а какой-то лоботряс мешает нам! — лицемерно возмущался я.
Когда мне надоели жёлуди, я стал стрелять из хлопушек разжёванной бумагой. Кечули закрывал меня, и никто не догадывался, что это я. В классе начинался переполох и визг.
Как-то учитель вызвал к доске Кечо. Я был на него сердит и прицелился ему в мочку уха. Учитель заметил моё движение, но, не поняв в чём дело, решил, что я хочу спать.
— Ты что, не выспался? — спросил он.
— Нет, господин учитель, я так… — бодро ответил я, тотчас же вытянув голову, а хлопушку засунул поглубже в парту.
— А ну-ка отгадай, что у него в руке?
Учитель иногда показывал нам картинки с животными и дикими зверьми, а потом рассказывал о них.
Я пригляделся: Кечо держал в руке картинку с каким-то зверюгой, но что на ней было изображено, я разобрать не мог.
— Ну, говори, если знаешь! — торопил меня учитель, но я так и не смог толком разглядеть изображение.
Но раз мне не удалось потешить себя стрельбой, то я решил удовлетвориться тем, что сказал:
— Господин учитель, что у Кечо в руке я не знаю, но зато могу сказать, что у него в желудке.
— Что с тобой, Кантеладзе? — сверкнул глазами учитель.
— Ничего…
— Что ты там болтаешь?
— Утром он стянул у меня из сумки чурчхелу и слопал, — заключил я свою речь.
Учитель засмеялся, ну, а остальные вслед за ним.
За это время я хорошо разглядел, что у Кечошки было в руке, и воскликнул:
— Господин учитель, у Кечо в руке картинка с зайцем.
— Верно, — согласился со мной учитель. — А теперь скажи мне, сколько лет живёт заяц?
Я раскрыл рот как рыба, выброшенная на отмель, но вдруг меня озарила счастливая мысль:
— Это, господин учитель, выяснить невозможно.
— Почему?
— Потому что заяц сам по себе никогда не умирает: то волк его съест, то орёл унесёт. Да и дядя Пиран не даёт ему прохода, как только завидит — тут же бьёт без промаха.
Учитель улыбнулся в усы и спросил меня:
— Твой дядя охотник?
— Всё с ружьём ходит, кем же ему быть ещё?
— Только зайцев бьёт?
— Дед говорит, что чаще всего он убивает время. Иногда вылавливает капканом барсука, как-то и лису принёс. А бабушка всё сердится на него, что он по лесам шатается, праздную жизнь ведёт.
Учитель больше ничего меня не спросил, он посадил Кечо на место и сам стал рассказывать нам, какие звери живут в лесу.
На второй день на уроке арифметики он снова обратился ко мне:
— Допустим, Караман, у тебя десять яблок, пять ты отдал Кечо, сколько же у тебя останется?
— Десять, — не раздумывая выпалил я.
— Почему? Ты же пять отдал Кечо?
— Я ему больше не дам яблок, отчего он мне не дал грушу?
Учитель правильно решил, что я совсем охладел к учёбе и вызвал деда:
— Нико, дорогой, — сказал он ему, — твой внук книгу в руки не берёт. Он совсем на упражняет свой ум, может, ему вообще не стоит ходить в школу?
Тогда дед решил сам проследить за моими уроками. Теперь он отпускал меня во двор лишь после того, как я кончал готовить уроки. Надо сказать, что дед помог мне, и я немного подтянулся, стал более добросовестным учеником, но старика на это дело хватило ненадолго. Ведь у него своих забот было хоть отбавляй: один виноградник чего ему стоил, и вскоре я по- прежнему обленился.
Писал я так, что мои каракули скорее напоминали утиные лапки, а когда я читал стихотворение, клянусь вам истиной, мой язык вязнул в глотке. Не было у меня способностей и к рисованию, я не мог нарисовать даже простую свинью: она получалась у меня как рыба с рожками. Что же касается арифметики, здесь мои несчастные мозги попросту расползались в разные стороны.
Однажды весной учитель предупредил всех своих учеников, чтобы ходили в школу опрятными и, как следует, учили уроки, потому что со дня на день к нам может нагрянуть экзаменатор. Мы сдуру решили, что он нас обманывает, но учитель был прав! Проверять нас пришёл какой-то дядька в рясе, здорово похожий на попа Кирилэ, но только усы у него были короче и словно чуть подпалены.
Кечошка с таинственным видом шепнул мне, что этот дядька послан проверить нашего учителя.
— Разве можно учителя проверять? — удивился я.
— Отец сказал, что можно, а вдруг он не годится в учителя.
— Вот уж этого я никогда не подумал бы!
А когда прозвонил звонок и они вместе с учителем вошли в класс, я ещё больше поразился: ведь если он должен проверить учителя, зачем же он в класс пожаловал?
И вот этот самый дядька стал задавать нам разные вопросы. Мы то хранили каменное молчание, то заливались канарейками. И в зависимости от наших ответов экзаменатор то улыбался нам, то хмурился.
— А ну-ка, ребята, кто из вас знает, кого создал бог на седьмой день? — спросил он под конец.
Мы сразу притихли, словно напуганные цыплята, над которыми кружит коршун. Я поискал глазами Гульчину — может, она — думаю — знает? Но в тот день её в школе не оказалось, — тогда я взглянул на Кечо, — тот сидел с открытым ртом.
Вдруг я заметил, что учитель согнул локоть и дважды приложил к груди большой палец.
Я обрадовался. «Ну, думаю, браток, настало время показать себя», — и растопырив всю пятерню, поднял руку.
— Ну, отвечай! — обратился ко мне экзаменатор.
— На седьмой день бог создал нашего учителя! — радостно выпалил я и гордо взглянул на остальных учеников.
Учитель покраснел и так грозно взглянул на меня, словно готов был рассечь пополам.
А экзаменатор улыбнулся:
