высоченного такого худущего человека с бакенбардами, он как вытянется вдруг, да как чихнёт, прямо мне в лицо, а я ему:
«Будьте, говорю, здоровы!»
Он снова выпрямляется и снова на меня чихает, а я ему опять:
«Дважды желаю вам удачи».
Остановился тот человек, вытащил из кармана золотую десятирублёвку и подарил её мне. С тех пор я ни одного чихающего не упускал, чтобы ни пожелать ему удачи, правда, одаривали меня не всегда, но нет-нет да что-нибудь перепадало.
Цирюльник провёл остриём бритвы по висевшему на стене ремню, а затем коснулся им моей намыленной щеки:
— Не больно?
— Нет, батоно.
— Говорят, что о характере человека судят по волосам, но это, конечно, не всегда верно. Вот у тебя, например, волосы очень мягкие, а на вид ты таким не кажешься.
— Просто борода у меня ещё молодая, окрепнет потом.
— Конечно, мужчина должен быть сильным, иначе пропадёшь. А вообще-то ты здесь чему-нибудь научился, ремеслу какому-нибудь?
— Пока ещё нет.
— А сколько времени ты здесь?
— Почти год.
— Чего же ты ждёшь? За такое время даже мышь на мельнице ремеслу мельника обучится, а ты что же? Или бог на тебя разгневался? Не хорошо это, Караман, не одобряю я этого, возьмись за ум, пока не поздно.
— А куда торопиться-то? Отец мой так мне повелел: ты, говорит, семь раз отмерь, а один — отрежь… Вот я и присматриваюсь, ищу, чем выгоднее заняться.
— Присматриваться хорошо, но слишком долго не годится. Некоторые не в меру разборчивые мужчины выбирают-выбирают себе жён, никак не выберут, да так навек бобылями и остаются. Смотри, чтоб и с тобою так не случилось. Не все умеют деньги делать, но какое-нибудь ремесло всем знать надо. Ты со мною согласен?
— Конечно, батоно, разумеется.
— Вот и я, работал сначала у хозяина большой лавки. Товаров у него было видимо-невидимо. В один прекрасный день послал он меня в погреб. В темноте я оступился и упал в бочку с мёдом, откуда меня вытащили полумёртвого. Не зря говорят, что даже мёд может задушить человека, если увязнуть в нём с головой. Я еле дышу, а лавочник кричит приказчикам: «Подвесьте его под потолок вверх ногами, да таз под ним поставьте!» Ребята схватили меня за руки-ноги и подвесили вниз головою к дверной притолоке, как пустой мешок. Все мухи, какие водились в городе, налетели на меня и ну кусать! Так и висел я, пока весь мёд не стёк. Уж лучше было в крапиве вываляться, чем попасть в этот мёд. Ей-богу! Слишком было горько. Разумеется, после этого я не стал оставаться у того лавочника и ушёл куда глаза глядят. Неправда ли умно я поступил?
— Конечно, конечно, батоно, — ответил я, попробуй не согласись с человеком, в руках у которого сверкает остриём бритва, мало ли что ему в голову взбредёт… — Очень, очень умно вы поступили.
— Удобно тебе, бритва не беспокоит тебя? — спросил он, — а то у меня и другая бритва есть с коротким лезвием. Хочешь я тебя той побрею.
— Спасибо, и эта хороша, — сказал, а сам думаю: «Лезвие-то у тебя короткое есть, да вот язык больно длинный, ни на минуту ты его не останавливаешь, благословенный».
И опять мучительно силюсь, но не могу вспомнить, откуда я его знаю.
Правда, рука у него лёгкая, складно так бреет, да и язык не горький, но для чего он мне про мёд рассказал?
Противны мне болтливые женщины, а мужчины тем более.
— Я тебя не беспокою? — спросил он снова.
— Нет, что вы, всё в порядке! Не бритва, а целительный бальзам. В жизни так приятно не брился, — убеждаю я цирюльника, а сам думаю: «Бритва меня не беспокоит, но вот язык твой болтливый…»
Цирюльник между тем вошёл во вкус и стал болтать без умолку, точил, точил свой язык, благо, что не нужен был ему для этого точильный камень, а даровой собеседник покорно томился в кресле:
— Одним словом, приискал я себе другую работу — судомойкой в духане. Жалованье, правда, было маленькое, да зато поглощал я задарма довольно большие куски. Но счастье моё длилось недолго: у духанщика была уродливая жена, и на моё место он предпочёл взять красивую девочку. Ну, бог ему судья! Правду сказать, я не очень и огорчился, не мужское это занятие — мытьё посуды. Однако деньги у меня вскорости кончились, и пришлось мне задолжать у одного свойственника. Пошёл я к нему, а у него духан и дом рядом, во дворе бассейн с навесом, беседка обеденная. Уселся я в той беседке и стал глядеть на плавающих в бассейне рыбок.
Прошло довольно много времени, вдруг из дому выходит ребёнок, подходит ко мне и спрашивает:
«Дядь, а дядь, когда ты уйдёшь?»
«Скоро, миленький, а что?»
«Есть ужасно хочется».
«Ну и кушай себе на здоровье, за чем дело стало, есть, что ли, тебе нечего?»
«А мама говорит, пока этот незваный гость не уберётся со двора, на стол не накрывайте. Так что уходи, дяденька, поскорее, очень тебя прошу».
Плюнул я со злости прямо в бассейн, надел шапку и пошёл прочь. Хорошо поступил, правда?
— Конечно, батоно, да только плюнуть нужно было не в бассейн, а в лицо тому человеку, вашему свойственнику. Уж очень он бессовестно с вами поступил.
— И я так сказал, а знаешь, что мне ответили? Совесть теперь не в моде.
— А что, разве совесть тоже подчиняется моде? Эх, пропадай тогда всё пропадом, — в сердцах выпалил я и тут же прикусил язык, не зная, как к этому отнесётся мой собеседник.
— Вот за эти слова я тебя люблю, молодец. Кабы все так думали. А то если и вправду совесть подчинится моде, тогда действительно необходим ещё один всемирный потоп, — человечество ничего уже больше не спасёт! — возмущался цирюльник.
В это время дверь отворилась и на пороге показался хорошо одетый господин, увидев, что кресло занято, он повернулся и с достоинством вышел…
— Кто это? — спросил я.
— Какой-то большой чиновник, но чем он занимается я так и не знаю. Ненавижу таких людей, целыми днями бездельничают, а за них всё другие делают.
— И детей? — вырвалось у меня.
— Этого я не знаю. Детей у него, кажется, вообще нет. Он и недостоин… Да, — продолжал он, — так вот, не нашёл я ничего подходящего и решил заняться цирюльничеством. Считают, что несерьёзное это занятие, лёгкое, да что поделаешь. Тяжёлая, говорят, пуля, а человека убивает. Прежде чем я эту лавку открыл, уступил мне один человек свою, большая она у него была, с галёркой, сам-то он в деревню на виноградный сбор уехал. Сижу я целыми днями один, а клиентов всё нет и нет. Дай, думаю, немножечко посплю, если кто войдёт — дверь заскрипит, я мигом и поднимусь. Уснул. Явился тут один мой дружок, видит, что я сплю, не стал он меня будить, а чтобы воры не влезли, придвинул к двери стол и ушёл. Приходят клиенты, видят приставленный к двери стол; думают, нет внутри никого и обратно уходят. Проснулся я поздно и как увидел, что стол приставлен, решил, что это сосед-цирюльник нарочно сделал, чтобы клиентов у меня отбить; стал я с ним ругаться. Потом извиняться пришлось. Поучительная история, потому я тебе и рассказываю. Иногда кажется, что делаешь человеку добро, а на самом деле наносишь ему непоправимый ущерб, — разбуди меня мой товарищ, не потерял бы я клиентов. И ещё скажу: если не знаешь, вправду ли человек твой враг, не надо с ним ссориться. Не то — придётся извиняться. А самое главное — человек в своей собственной лавке спать не должен, чтобы у него, храни бог, ничего не украли и чтобы не приклеилось к нему прозвище лодыря и сони. Правда ведь?
— Поистине, батоно, вы всю жизнь черпаете из источника мудрости…
Вдруг цирюльник бросил бритву и высунулся в форточку:
— Пармён, Пармён, — заорал он во всю глотку.
В цирюльню вошёл взъерошенный длинноносый человек без папахи. Поздоровался и прислонился к стенке.
— Вот он-то и придвинул стол к двери, — сказал цирюльник и снова обернулся к Пармёну. — Чего это ты без папахи в такой холод?
— Мне посоветовали — волосы у меня лезут.
— Ты, милый человек, уж лучше за головой следи, чем за волосами. Что не в настроении? Вести, что ли, дурные из деревни получил?
— Нет, — отмахнулся тот, — понимаешь, утром у меня пропал большущий сом.
— Нашёл из-за чего печалиться, знаю я твои рыбачьи дела — завтра трёх словишь.
— Да не в этом дело, какой-нибудь невежда найдёт, приготовит неумеючи и съест без вкуса. Ведь варить рыбу по-настоящему не все умеют.
— Тогда, конечно, дело другое.
— А рыбу эту я тебе нёс…
— Жаль, где же ты её всё-таки потерял?
— Ну уж, если бы я видел, где её обронил, будь спокоен, подобрал бы.
— Не побрить ли тебе бороду, Пармён?
— Нет, я завтра зайду, — он попрощался и вышел за дверь.
Теперь цирюльник взялся за ножницы, намереваясь подрезать мне усы, но тут я запротестовал: пусть остаются, так мне больше нравится.
— Да, пожалуй, они тебе к лицу. Я свои тоже не сбриваю. Как случится вино пить, опускаю их прямо в рог, они как хорошее сито, весь осадок на них остаётся… Знаешь ведь, какие здесь мутные вина. А ты-то пьёшь вино?
— Иногда…
— Всё время пить не годится. А иногда стоит, тем более, что вино всё-таки лучше, чем вода из Куры. Плохая здесь вода — тёплая, безвкусная, не то что наша в Урави.
Как только он это произнёс, я как громом поражённый уставился на него: «Неужели, неужели это он. Узнал, наконец, узнал! Так это же Нариман! Тот самый Нариман, который встретился нам с Кечошкой, когда мы шли в город, тот Нариман, которого мы считали немым».
Хвала тебе, всевышний, какое же ты сотворил чудо! Поблагодарив Наримана и распрощавшись с ним, я вышел на улицу. Всю дорогу я неустанно повторял: «Хвала тебе, всевышний, какое ты сотворил чудо!»
Хотя, если говорить правду, при чём тут бог?
Если есть у кого дома немой, не водите его ни к гадалке, ни к лекарю, — всё равно не поможет. Лучше выучите его цирюльному ремеслу, — вот тогда он непременно сам заговорит.
