— Хочешь тебе её подарю, батоно? — начал было я, да вовремя язык прикусил, вспомнил, что положил туда деньги.
— Видали вы эдакого нахала, — возмутился он, — ещё и издевается. Да, что тебе, несчастный, жить что ли надоело? Зачем разбойнику книга! Посмотрите на него, он же мне ещё и подарки собирается делать! Наглец! Да разве этот хурджин и всё его содержимое и так не моё?! Если хочешь, я тебе эту книгу подарю, на, держи! — «Карабадини» упал прямо у моих ног. Я поспешно наступил на него, боясь как бы образина не передумал:
— Спасибо, батоно, на память от тебя сберегу.
— Тебя, парень, часом не смерть ли укусила! Ишь осмелел, подлец! Смотри, не укоротишь язык, панталоны с тебя спущу! Ты ещё не знаешь, каков я есть! — грозно засверкал он глазами, но я почему-то не испугался.
Припомнился мне вдруг один забавный случай, и начал я хохотать, как сумасшедший.
— Чего скалишься, дурень! — возмутился карлик.
— Батоно, говорят, слезами горю не поможешь, а не то плакать я могу сколько угодно. Представил вдруг я, как встретили бы вы нас, идущих из деревни, да велели бы дружку моему панталоны скидывать. А что, скажите на милость, скинул бы он их, если бы они на нём и вовсе надеты не были? Ха-ха-ха!
Шутка эта даже Кечо заставила улыбнуться, однако он тут же спохватился и ещё крепче рот сжал.
Вытащил карлик из Кечошкиного хурджина большой кусок каменной соли и швырнул его к ногам хозяина:
— А это тебе от меня в подарок, ты, по всему видать, парень домовитый.
Верзила взвалил на плечо мой хурджин, карлик — Кечошкин и, не прощаясь, собрались уходить, тут и я за ними увязался.
— Куда это ты? — удивился верзила и нацелил на меня пистолет.
— Как куда, батоно? Ведь эти хурджины сюда я при волок, так давайте дотащу уж вам их до дому.
— Цыц ты, деревенщина, укороти свой длинный язык, да запомни, с кем дело имеешь! Сказано ведь тебе, разбойник я, человека не сморгнув прикончить могу, так что, ты у меня смотри! Убирайся подобру-поздорову, пока ноги целы.
— Куда же мне идти? Домой вернуться я уже не могу, одно теперь — в разбойники податься…
— Иди, говорю, проваливай! Какой из тебя разбойник. Нашёл тоже чем заниматься! Будь у нас порядочное правительство, стал бы разве я разбойничать? А тебе тем более-то ни к чему, да и силёнки в тебе маловато. Увидел пистолет и дрожишь, как заяц, а ещё туда же лезешь.
— Напал-то ты неожиданно, а таким манером кого хочешь напугать можно, — оправдывался я.
— Отвяжись, — отмахнулся он.
— В хурджине у меня бурка, чем я не разбойник? — не отставал я.
— В последний раз говорю, проваливай!
— Раз так, батоно, в хурджине у меня рядом с буркою верёвка лежит, хоть её мне оставь… повешусь!
Долго я просил, но никакие уговоры не помогли, невозможно было его разжалобить.
Остались мы с Кечо опять одни, и охватило нас глубокое отчаяние. Даже тогда, когда украли у меня на Куре одежду, не так горько было, — ведь были мы почти в двух шагах от дома.
Усевшись на камень, зажмурил я глаза, лицо руками закрыл и окаменел от горя. Сердце кровью обливалось: «О, мои новые чоха-архалук, кто теперь вас наденет! Вай, вай! А красное мамино платье?! А голубые бусы?! Чью шею вы теперь украсите, вай, вай! В какой реке утопиться?!»
— Ты что это, Каро? — шепчет мне Кечо. — Только не молчи, ради бога, скажи хоть что-нибудь. Что делать? Как дальше-то быть?
— Поздно теперь после драки кулаками махать, бороться надо было, вот что! Их двое и нас двое, нужно было хоть хурджины им не уступить.
— Да ведь они нам и вздохнуть не дали. Я ведь даже толком и разозлиться-то не успел, не то…
— А что бы ты сделал?
— Как что, убил бы, душу из них вытряс. До чего же всё-таки бессовестные были разбойники эти.
— Отродясь ничего бессовестней их не видел, — согласился я, — хотя, как сказать, другие бы на их месте и одежду с нас сняли. По-моему, легко мы ещё отделались.
— А не податься ли и нам в разбойники, как ты думаешь, Каро? Я ведь сейчас со злости да с горя даже с сироты рубаху содрать готов.
— Ну это ты, братец, врёшь, уж лучше хорошенько смотри, чтобы с тебя кто чего-нибудь не стащил.
— Что же нам делать, головой об стену что ли биться прикажешь?
— Уж если твоей башкой о скалу биться, то скала сломается, а твоя пустая башка и не треснет! Эх! Встретили бы уж эти негодяи нас хоть немного раньше, ну в Ткибули хотя бы, не пришлось бы тогда взбираться нам с этими хурджинами на гору! Подумай, невезенье-то какое!
— Уж и не говори! И для чего я только спину свою надрывал, поберёг бы её уж лучше для жены и детей будущих, — отшвырнул он с досадой кусок соли, оставленный ему великодушным разбойником.
— Не бросай далеко, пригодится, — посоветовал я, смеясь.
— Довольно, брат, не до смеха мне, ржать всё время тоже ни к чему!
— А что же мне ещё осталось, ведь всё, слава богу, забрали, теперь вот и посмеяться даже нельзя. Да, а правда, что это с тобою, братец, стряслось? В городе ты надо не надо зубы скалил, а тут что случилось, какой на тебя бог разгневался, чего это ты челюсти свои всё сжимал и молчал, как камень, а?
— Молчание — золото, говорят.
— Воздай тебе боженька, если на это золото ты все надежды возлагаешь.
— А почему бы и нет! В несчастье-то я в эту мудрость и поверил, да не проиграл, кажется.
— Что же ты уразумел всё-таки?
— Как что, убедился я, что молчание — действительно золото.
— Да уж по тебе это видно, улыбнись-ка ты, дружочек, при разбойниках, они бы тебе и не то показали.
— Несчастный, неужели ослеп ты так, что не заметил даже, что с помощью этих золотых зубов я жизнь сохранил!
— Вах! Чтоб ты издох, проклятый! Вот этими слепыми глазами я ещё и кое-что другое заметил! В какое время, антихрист, вздумал ты мне долг возвращать?… Лучшего должника и поискать трудно. А помнишь, как в городе я на коленях тебя умолял возвратить мне деньги? А ты что же, на какой их день берёг!
— Послушай меня, Караманчик, пропащая твоя душа, не хотел я тебе худого, матерью своей клянусь. Думаешь правда деньги твои нужны мне были? Нет, дорогой, я их нарочно у тебя брал. Знаю я этого транжиру, думаю, он ведь и выпить-то не дурак, деньги, правда, ты заработать-добыть можешь, а вот цены им не знаешь, всё растренькаешь-разбазаришь, по ветру пустишь, вот и решил я собрать тебе немного, да перед уходом из города давать не хотел, чтобы в дороге не истратились, — у самой Сакивары верну, решил, да вот как дело обернулось. Подумал я тогда, не оставаться же мне дважды в проигрыше. Так-то! Хочешь верь, хочешь нет.
Заметил я повисшую на глазах у Кечо слезу, понял, чистая она и пожалел друга. Перевернула она, слеза эта, всю душу мне. «А-а, к чёрту, — подумал, — денег мне моих вовсе не жалко — принесённое ветром ветер и развеет, говорят у нас. Но почему так несправедлива судьба к этому несчастному работяге?!»
— Караман, братец, ты что это, плачешь никак?
— Что ж, по-твоему, камень у меня в груди вместо сердца, что ли. Я ведь тоже человек…
— Ну-ка вставай! — заорал вдруг Кечо. — Хороши мы с тобою оба, сидим да ревём, как бабы.
— Хорошо, встал я, а дальше что? — сказал, поднимаясь и кладя за пазуху «Карабадини», единственную теперь мою надежду.
— Назад вернёмся, вот что! — твёрдо сказал Кечо.
— Куда назад, в город?
— А что делать? Разве вот так, с пустыми руками, возможно в Сакиваре появиться?
— Виноваты мы что ли, что ограбили нас?
— В Ткибули что ли податься?
— Чего я в этом Ткибули не видел? Угля? Мало я его, поганого, в детстве съел?
— Не кипятись, погоди, походим, осмотримся, может, золото где валяется.
— Как же, так прямо и валяется…
— Ты как хочешь, а я с пустыми руками домой не вернусь.
— А что же ты собираешься делать? Не станешь же ты в этом дремучем лесу бродить, как дикий зверь? Домой пойдём.
— Так вот и пойдём, ни с чем?
— Да брось, не всё же из города нагружёнными возвращаются, что есть, то есть… Я так по дому соскучился, с тоски помереть готов, все время мама снится.
— Ну ладно, как знаешь, только я тебя об одном прошу, если ты мне брат, исполни мою просьбу.
— Постараюсь.
— Подожди меня до завтра у духана Хариствалы. В Ткибули у меня дядька, материнский брат, живёт, одолжу у него немного денег, не стыдно будет хоть на глаза родителям показаться. Жди меня до восхода солнца, а если не дождёшься, то так и передай моим — в городе мол, остался.
— Не беспокойся. Только ни к чему мне в духане оставаться, лучше подожду под той большой елью.
— Ой, просил же я тебя, не напоминай мне про ту ель. Во всём она, проклятая, виновата, она и есть начало наших неудач. Вот если вернусь из Ткибули с победой, непременно спалю её…
Не вздумай ты такую глупость сотворить. Этого нам только не доставало — огонь в лесу! Да знаешь ли ты, что за поджог леса к расстрелу приговаривают. На Накерале для нас все места были словно заколдованные, что же, по-твоему, весь хребет поджечь?.. Ну иди, иди да поосторожней, а я тебя у духана подожду.
Кечошка ушёл, а я спустился к ручью, отёр слёзы и стал искать выброшенную разбойником мелочь.
…Разбойников я больше не боялся.
Духан был закрыт. Я взобрался на балкончик и тут же уснул. Проснулся, когда солнце и Кечошка одновременно встали у моего изголовья. Открыл глаза и вижу прямо перед собой Кечошкину большую лохматую на тонкой длинной шее голову, а над нею — огромное красное солнце, как растопырившая крылья наседка, и оба они, и Кечошка, и солнце смотрят на меня пристально, а голова Кечо кажется даже больше солнца.
— Эй, ты, лентяй, на, получай! — он суёт мне что-то прямо в руки.
Я спросонья сначала не понимаю, что это, потом начинаю соображать — деньги!
— Что это?
— Совиные яйца.
— Откуда у тебя столько денег? Уж не начал ли ты и вправду разбойничать?
