— Говорил же я тебе, что у меня дядя в Ткибули живёт, — осклабился Кечули и поспешно повернулся ко мне спиной, но я уже успел заметить, и сердце моё больно сжалось: золотых зубов, предмета его гордости и моей искренней зависти больше не существовало.
— Что ты наделал, несчастный? — только и смог я выдавить из себя.
— Подумаешь, у блаженного деда моего зубов и вовсе не было, а хрустящие мчади он грыз за моё почтение…
— Ты продал зубы?
— Да, получил за каждый по 25 рублей. Три зуба тебе, три мне. Правда, это не покрывает моего долга, но что поделаешь, придётся тебе примириться с небольшим убытком.
Я чувствовал, как горячие слёзы катятся у меня по щекам, но не мог сдержаться.
Кечошка поднёс ладонь к моему лицу.
— Что ты делаешь?
— У нас с тобою одна слеза, разделим её пополам. Так будет легче.
Как же ты покажешься в Сакиваре, Кечо?
— Хватит, не трави душу!
— Как только ты такое выдержал — сразу шесть зубов! Не больно было?
— Вырвали так, что я и не почувствовал. Вставные зубы вырывать не так сложно. Ха-ха-ха! Вероятно поэтому и мертвецы при этом не издают ни звука. Хватит, Каро, довольно переживать, долой грусть! А может, они и вправду были от мертвеца? Сам понимаешь, ни к чему мне мертвецкие зубы. Давай, пока не припекло, двинемся в путь.
— Держи, это твоё! — я протянул другу двадцать пять рублей.
— Ты что, не понял, что ли? Сказано же тебе, твои они, забирай, мне твоего не нужно.
— Это другие деньги. В «Карабадини» я некогда спрятал пять десятирублёвых, а теперь вот хочу с тобою по-братски поделиться, не нужно мне лишнего. Не веришь — на, посмотри! — я раскрыл перед ним книгу. — Отец меня перед отъездом наставлял: все деньги, — говорил, — вместе не прячь, — вот и пригодился его совет. Ну, бери, бери!
— Как бы мне вдруг сразу не разбогатеть! — усмехнулся Кечошка.
— В какое время ты зубы вырвал, бессовестный; пасхального поросёнка я что ль вместо тебя есть буду?!
— Об этом ты, милый, не беспокойся — зубы я, правда, вырвал, а вот дёсны у меня, что надо, с голодухи, будь у тебя немного больше жира, и тебя вмиг бы слопал, не поперхнулся.
Мы прошли долину, отдохнули и зашагали по узкой тропинке.
— А знаешь, без хурджина идти даже лучше, — заметил я.
— И не говори, действительно, какое эти бандюги нам доброе дело сделали, освободили нас от такого тяжёлого груза, — подтвердил Кечо.
— Чему смеёшься, несчастный?
— А что пользы плакать, руки-ноги у нас, слава богу, целы, да и голова в придачу.
— Головы у нас с тобою и вправду что надо.
— Живы мы, парень?
— А что, разве нет?
— Ну, а раз живы, так что тебе ещё нужно. Говорят, это и есть истинное богатство, а остальное всё чепуха — люди придумали.
В душе я восхищался Кечошкой — парень возвращался с заработков с пустыми руками да ещё и без зубов, и смеялся, смеялся так, будто самый счастливый человек на земле.
Рассмеялся и я.
Смехом мы заглушали голод.
Мы шли медленно. Кечо что-то мурлыкал себе под нос, я тоже, сам того не замечая, начал напевать.
На небе солнышко, тёплое, весеннее, кажется, что оно тоже смеётся.
— Кечули, слышишь?
— Что?
— Солнышко поёт, нам подпевает, вот послушай.
— Дурачок, это же твоей песне скалы вторят.
— Ну что ты, скалы умеют только кричать, где это слыхано, чтобы камни пели. Это солнышко, честное слово, солнышко!
— Хорошо, пусть будет по-твоему.
Мы брели извилистой тропкой, солнце сопровождало нас и что-то тихонечко напевало, а я и не знал, что оно умеет петь, да ещё по-нашему. Так дошли мы до Рионского леса. Ничто нас не отягощало — ни хурджины, ни животы. Как только спустились в долину, солнце вдруг спряталось за тучки, небо нахмурилось.
Не знаю, то ли потому, что оно исчезало, или потому, что подходили мы к Сакиваре, но песня вдруг застряла у нас в горле, и стало так грустно и тихо, словно кто-то злой и нехороший выстрелил в нас из ружья тоской-печалью.
Как только подошли мы к мосту, что-то вдруг блеснуло и страшно загрохотало из-за прилипившихся друг к другу скал. Это столкнулись между собою два облака. Большое наскочило на маленькое и, торжествуя победу, радостно загремело, а побеждённое глухо вздохнуло, уронило на землю две прозрачные слезинки, потом, словно испугавшись нового натиска, съёжилось в комок и перестало плакать.
Я посмотрел на небо и подумал, что облака похожи на людей — среди них тоже есть сильные и слабые.
На мосту нам повстречалось пятеро всадников. Впереди — на вороном коне — девушка в белом платье, на голове у неё белое лечаки — фата, на шее голубые бусы, рядом с нею парень в белой чохе, сразу видно — жених и невеста.
— О-о! — вырвалось у меня из груди. Я остановился как громом поражённый, делая отчаянное усилие, чтобы удержаться на ногах.
Жених что-то объяснил невесте, указывая рукой на видневшуюся вдалеке крепость, а она счастливо и радостно внимала ему, и на улыбающемся её лице играли тени.
Кони прошли мост и зацокали подковами по каменистой дороге. Невеста проскакала мимо, так и не заметив меня. А жених и вовсе не взглянул в мою сторону…
— Что это тебя так взволновало, Каро? На тебе лица нет! — Кечо схватил меня за плечи и стал трясти изо всех сил.
Очнувшись, я ещё раз посмотрел вслед удаляющемуся свадебному поезду, и ноги мои снова подкосились.
Что это за мужчина, если он хоть раз в жизни не плакал, если хоть раз не подумал покончить с собою, значит, не было у него сердца и не досталось ему в удел самого великого человеческого чувства — любви!
— Что с тобою стряслось? — тормошит меня Кечо. — Паралич, что ли, тебя хватил, или сердце беспокоит, так я тебе водички из Риони принесу, тут вот, рядом. Что онемел-то? Ну скажи хоть слово. Громом что ли тебя поразило? Хочешь воды, я мигом сбегаю.
— Кечошка, парень, на что мне сейчас твоя вода? Чем она поможет, брось меня лучше в Риони, кончилось всё, ничего теперь моя жизнь не стоит…
— Не пойму, что это на тебя напало. Может, всадники те метнули в тебя невидимое копьё?
— По сердцу прошли, по самому сердцу, раздавили его и ускакали.
— О чём ты говоришь, Караманчик? Никак я в толк не возьму, — удивляется Кечо. — Тебе, парень, очевидно, что-то померещилось…
— Ты видел девушку на лошади?
— Конечно, не слепой же я… Правду сказать, на девушку я внимания не обратил, но жениха в белой чохе узнал — это сын Эристави…
— А девушка… девушка была Гульчина!
— А-а?
— Вероятно, они поженились и едут в город гулять, так ведь у князей заведено.
— Может, ты обознался, Караман?
— Разве мог я спутать Гульчину с кем-нибудь другим? Кечо, парень, как жить мне теперь, ведь во всей вселенной нет человека несчастней меня!
— И… что придумал… Дуралей! Что ты нюни распустил, не знал разве, что священник Кирилэ не для тебя дочь растил, — и Кечошка поднёс ладонь к моим глазам. — Разделим слезу пополам!
— Помнишь, как ты хотел с Накералы вернуться, чтобы Гульчину похитить, помнишь…
— Мало ли что я спьяна болтал… А ты что же, несчастный, всё за чистую монету принял?
— Так ты держишь данное слово?
— Пожалуйста, я к твоим услугам, но что можно сделать голыми руками?
— Ты прав, меня это просто убивает, похитить девушку дело не простое, одного желания недостаточно. Ты из-за меня зубов лишился и деньги мне принёс, уж лучше бы купил на них ружьё. Вот тогда бы мы и разбойникам этим проклятым отомстили, и девушку с другим не отпустили бы.
— Не такие мы с тобою люди, не рождены мы, чтобы человека убить. И всё-таки упрёк твой я принимаю… Ничего, не падай духом, живы ведь мы ещё. Вставай, пошли, не то ночь нас посреди дороги застанет. Пошевеливайся! Посмотрите-ка на него, еле колени разгибает, а ещё разбойником стать собирался…
— Эх, Кечошка, Кечошка, не знаешь ты, какой огонь у меня в груди пылает. Любил я её, и как любил. А разве ты знаешь, что такое любовь?..
— Думаешь, только ты один знаешь? И мне многое нравится, да кто мне даёт? Если хочешь знать, то в Гульчину и я был влюблён, только тебе говорить не хотел. Потому, давай и эту потерю пополам разделим, как и слезу. Возьми себя в руки, не то помрёшь, а я не переживу твоей смерти. Вставай, умойся в Риони, пусть унесёт она твою печаль… Не перевелись ещё женщины на свете… Подумаешь, какая красавица, ничего в ней особенного и нет, обыкновенная девчонка, возьмёт на спину кувшин, так, не дай бог, ещё пополам переломится. Разве такая
