Т. Корагессан Бойл
Ржа
Вверху было небо – горячее, как яичница, с поджаренным желтком солнца посередине; внизу была земля – твердая, с коркой опаленной сухой травы, с запахами грязи и лиственного перегноя; а между ними было очень мало и не прибавлялось, сколько ни кричи. Стакан воды – вот и все, что у него было. Он находился здесь – сколько? – наверное, уже час, но солнце не шелохнулось. А может, он просто этого не заметил. Губы были сухими, и он чувствовал, как ультрафиолетовые лучи сжигают кожу на лице, словно кусок мяса в гриле, словно индюшачью шкурку, ломкую и хрусткую, слезающую клочьями. Но есть ему не хотелось; он вообще больше не испытывал голода. Голод был лишь метафорой, образом – не более. Впрочем, было еще кресло, которым он мог пользоваться и в которое кто-то помогал ему пересесть. И слабая тень. И чай со льдом, и капли влаги, стекавшие по внешней стенке стакана.
– Юнис! – позвал он иссохшим горлом. – Юнис. Черт побери, Юнис!
А затем он позвал на помощь, поскольку был стар, рассержен и устал браниться.
– Помогите, – каркнул он. – Помогите.
Никто его не услышал. Небо нависало изодранным занавесом, клочья облаков цеплялись за зеленые кроны высоких деревьев, которые он посадил сорок лет назад, в день рождения сына, сзади за закрытыми окнами грохотал включенный на полную громкость телевизор, жужжал кондиционер – и куда подевалась эта чертова псина? Ara. Теперь он вспомнил. Собака. Он вышел за собакой, ее слишком долго не было, слишком долго для ее собачьих нужд, и Юнис отвернула сморщенный абажур своего черепа от телевизора и спросила: «Где собака?» Этого он не знал; зато знал, где его утренний бурбон с водой, – прямо перед ним, на подносе у телевизора, – а было уже одиннадцать, более чем достаточно. «Откуда мне знать, черт побери, – ответил он. – Ее выпускала ты», – и она отвернулась от него, сказав что-то резкое, что-то вроде «Ну, так выйди во двор и поищи ее, ладно?»
Он не был во дворе уже очень давно – может, несколько лет, – и теперь, выйдя черен заднюю дверь и спустившись по ступенькам, глазел с раскрытым ртом на усыпанные цветами кусты и виноградную лозу, душившую заднюю часть дома; вспомнились времена, когда все это было предметом его заботы: природа, цветы, удобренная и унавоженная почва. А сейчас двор был чужим, как пустыня Гоби. И плевать ему было на цветы, на деревья, на штукатурку, отвалившуюся от стены дома и на всю красоту, уничтоженную палящим солнцем или чем-нибудь еще. «Пиратка, – позвал он, внезапно рассердившись, сам не зная на что. – Пиратка. Сюда, девочка».
И вот тогда он вдруг упал.
То ли лужайка резко пошла вниз, то ли он ступил в крысиную нору, то ли споткнулся о головку водоразбрызгивателя – где-то она там была, – но так или иначе он оказался там, где лежал сейчас – на траве, распростершись, словно труп, под деревом, и ничто в мире не могло заставить его подняться.
Я никого в жизни так не желал с той самой минуты, как приехал домой из Ратгерса и увидел вас; и мне все равно, что вы жена моего отца, мне уже на все наплевать… Юнис отхлебнула из стакана – водка и содовая, слабовато, как все заменители, но от сока ее несло – и кивнула, безоговорочно капитулируя, в то время как перешедшая в актрисы манекенщица, ранее демонстрировавшая нижнее белье, упала в объятия актера с квадратной челюстью и гребнем блестящих волос, который выступал у него на макушке, как кусок мяса, брошенный на сковородку. Экран мигнул – мгновение, наносекунда, – пошла веселенькая реклама ректальных суппозиториев, и Юнис плавно уплыла в мечтательные воспоминания о том, как Уолт впервые заключил ее в объятия.
Они тогда были молоды. Или просто моложе. Намного моложе. Ей было сорок три, детей не было, работала в библиотеке регистраторшей, муж вел какое-то тихо умиравшее издательство, а Уолт – пятью годами моложе нее, с мощной грудью и накачанными руками опытного культуриста – преподавал физкультуру в школе. Она любила после работы заглядывать в отель «Мирамар» – просто чтобы посмотреть на людей, отдохнуть от целого дня печатания каталожных карточек и взимания пятнадцати и двадцатицентовых штрафов с жен богачей, вульгарных от рождения и проводивших время в салонах красоты, ухаживая за волосами и кожей рук. Однажды она вплыла туда из облака жаркого тумана и увидела Уолта, который сидел в баре, словно монумент мужества в криво повязанном галстуке и в белой рубашке с закатанными рукавами, открывавшими мощные мышцы предплечий. Она села за столик, заказала выпивку – тогда это был фужер водки с грейпфрутовым соком – и закурила. Когда она подняла глаза, он стоял рядом. «Вы знаете, что курить вредно для здоровья?»
Она помедлила, скрестила ноги под столом и поерзала задом, устраиваясь поудобнее. Она видела в кино Аву Гарднер.[1] И Лорен Бэколл[2] тоже. «Скажите мне это, – сказала она, медленно и лениво выпуская дым, – когда я стану старухой».
Ну, он засмеялся, сел рядом, они разговорились, и вскоре он уже встречал ее там каждый вечер в пять, пока ее муж суетился, нервничал и раздражался на работе, а его жена напивалась до потери пульса на собственной кухне. И когда пришло время – время первого объятия – она с готовностью утонула в его руках.
Тем временем экран замерцал, «Часы ярости» сменились «Таинственной улицей», водка с содовой на ее губах снова ушла внутрь, словно циркулирующая кровь, и она откинулась на спинку кресла, глядя, как героиня – одна из высоченных телевизионных шлюх – охмуряла очередного мужика.
Странно, но больно не было; точнее, не было ничего нового, кроме привычной боли, вызванной артритом в обоих коленях и незалеченной Грыжей, ощущавшейся, как некое животное, которое живет под кожей и дерет его когтями изнутри – нет, он ничего сломал, абсолютно точно. Но что-то было не так. Случилось что-то ужасное. Иначе зачем ему лежать на спине, слушая, как растет трава, облака становятся призраками в развевающихся простынях и улетают в никуда, а солнце сжигает кожу на лице?
Наверное, он умирает, вот в чем дело. Нельзя сказать, что эта мысль так уж сильно его испугала, нет, но она осталась в мозгу, засела, как маленькая горькая пилюля. Он пошевелил пальцами правой руки, одним за другим – просто, чтобы понять, насколько далеко все зашло, – а потом попытался пошевелить пальцами левой, и через мучительно долгий момент обнаружил, что ничего, вообще ничего не чувствует. В ушах у него прозвучал шепот – одно-единственное слово-удар, – и вот тут он действительно испугался. Он услышал, как по улице перед домом проехала машина – шелест покрышек, стук шасси, ровный гул мотора.
– Помогите, – крикнул он. – Помогите, кто-нибудь.
А затем он глянул вверх, в кружевную крону перечного дерева, и вспомнил то мгновение в автобусе на какой-то безымянной остановке то ли в Канзасе, то ли в Небраске, когда он впервые ехал в Калифорнию, и впереди его ждало столько хорошего. Дряхлый старик с длинной, изрезанной морщинами шеей, костлявый и заторможенный, в рваной соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, стоял в проходе, словно не зная, где находится. Уолту было двадцать девять, он работал и учился в колледже, у него не было знакомых стариков и никто из его знакомых не умер – со времени войны, разумеется. Каждое утро в течение двух часов Уолт поднимал тяжести – в жару, в холод, в дождь, при любом самочувствии – и железо передавало ему свою мощь, словно волшебный напиток.
Уолт посмотрел на старика, а старик смотрел прямо сквозь него. Именно в этот момент рассеянный водитель тронул с места, и старик упал в своем поношенном лоснящемся костюме, как марионетка, у которой перерезали веревочки. Никто не знал, что делать: ни мамаша с хнычущим младенцем, ни подросток в слишком больших ботинках, ни две толстые старые курицы с застывшими масляными улыбками на лицах, – только Уолт машинально поднялся с кресла и поставил старика на ноги, будто это был лишь костюм, набитый ватой, без человеческого тела внутри; он мог бы поднять десяток таких или сотню, поскольку сам был сделан из железа, и железо текло в его жилах, наполняя мышцы, которым все было под силу.
Пока шла «Таинственная улица», Юнис успела выпить еще дважды и теперь сидела с закрытыми глазами, слушая следующую программу. Она не спала – она вообще больше не могла спать, лишь дремала, грезила и вызывала из давнего прошлого самые смутные воспоминания, болтаясь где-то между сознательным состоянием и его неясной противоположностыо. Странный голос бубнил ей прямо в ухо и не давал провалиться в бессознательный сон:
