Выражение его лица смягчается.
– Но… Тыковка, я и так горжусь тобой. Ты замечательная девчонка. – Он целует меня в лоб и гладит по головке. – Ты очень хорошая девчонка и очень хорошая Тыковка.
– Ну спасибо, – с улыбкой отвечаю я. – Только не мог бы ты сделать такое чудовищное одолжение и перестать называть меня Тыковкой?
Вид у него такой, словно он только что получил пощечину.
– Не называть тебя Тыковкой?! А что в этом такого плохого?
– Нет, я понимаю, что ты употребляешь это слово в качестве ласкового прозвища, но оно так несимпатично звучит. Сразу представляется что-то толстое, круглое и тяжелое. Нельзя ли нам выбрать вместо него какое-нибудь другое прозвище? Что, если ты будешь называть меня, например, «сладкая моя» или «ангел мой» или… ну, я не знаю… А может, «красавица моя»?
Он хмурится.
– Ну хорошо, а как насчет такого – «прелесть моя»? По-моему, очень мило. А ты как считаешь?
– Я всегда называл тебя Тыковкой. Ты моя Тыковка, – решительно заявляет он.
– Нет, это понятно, но ведь никто же не запрещает нам изменить мое прозвище? Не так ли? – Я пытаюсь умиротворить его, обняв за шею, но он отстраняется и тянется к стулу, чтобы снять со спинки пиджак.
– Нельзя изменить прозвище ни с того ни с сего только потому, что вдруг приспичило. В конце концов, это твое прозвище, но называю тебя так я, а мне оно не нравится. С этой «моей прелестью» я буду как дешевый пират из дурацкой пантомимы.
– Ну хорошо. Я, собственно, не настаиваю, просто прошу, чтобы ты придумал мне какое-нибудь более привлекательное прозвище… Ну, не знаю… Если это непременно должно быть что-то съестное, пусть будет, например, Горошинка. Ведь горошинка по размерам куда меньше тыквы.
– Луиза, я не какая-нибудь сюсюкающая стареющая красотка. – Он вздыхает и, прикрыв глаза руками, пытается сосредоточиться, потом наконец изрекает: – Вот, придумал – Колбаска. Это мое последнее предложение.
– Колбаска!
– Луиза, я англичанин, и ты это знала, когда выходила за меня. Я не могу называть свою жену Горошинкой, или Ягодкой моей сахарной, или какими-то там общепринятыми обращениями из раздела десертов.
– Но Колбаской-то ты же почему-то можешь меня называть!
– Ну хорошо, не обязательно просто Колбаской, можно Колбасочкой. – Он улыбается. – По-моему, симпатично.
У меня недоуменный вид – теперь его слова меня не убедили.
Он пожимает плечами.
– И кроме всего прочего, у меня прямо сейчас нет на это времени. Я должен идти. – Он направляется в коридор, забрав с журнального столика у двери свой сценарий. Наклонившись, он чмокает меня в лобик и говорит: – Ну пока, Колбаска, до вечера.
Дверь за ним закрывается.
Я возвращаюсь в спальню и там долго смотрю на пыльную спортивную сумку и старые обвисшие треники. Какой смысл корячиться, предпринимать все эти усилия, если в итоге все равно не станешь красивой, а самое трепетное из прозвищ, какое может придумать для тебя муж, – это Колбаска?
Словно загипнотизированная пением сказочной сирены, я чувствую, как постель манит меня обратно, подальше от спортивного зала и этой бессмысленной погони за самосовершенством. В конце концов, в моем распоряжении есть всего-то несколько драгоценных часов, которые я могу провести в состоянии полного покоя и забвения, пока не вернется муж. Дыхание мое постепенно замедляется, веки тяжелеют.
И тут я вижу припорхавший, как бабочка, маленький желтый листок, брошенный моим мужем на подушку. Читаю: «Красота не является гарантией счастья. Бороться надо за элегантность, изящество и стиль». Я подбираю его и снова прикрепляю к зеркалу.
– Я не тыква, – говорю я, обращаясь к своему отражению. – И не колбаска.
С этими словами я поднимаю с пола спортивную сумку и торопливо выхожу из спальни. Пока не передумала.
Идея удобства проникла во все сферы жизни, безусловно, став одним из основных велений времени. Нам больше невыносима мысль даже о малейших физических или моральных ограничениях, и многие детали, считавшиеся признаками элегантности еще некоторое время назад, ныне отвергнуты по соображениям удобства. Эпоха жестких воротников, накрахмаленных рубашек, громоздких фижм и тяжелых париков прошла. Неизменно консервативной в этом отношении осталась лишь женская обувь.
Однако если женщины не прекратят гнаться за удобством все двадцать четыре часа в сутки двенадцать месяцев в году, они могут в конечном счете обнаружить, что безвозвратно сделались рабынями толстой резиновой подошвы и нейлона от головы до пят, a также пищи быстрого приготовления, организованных туристических поездок, полного функционального единообразия, – одним словом, всего, чmo сводит, на нет само понятие индивидуальности. Как только удобство начинает становиться вещью в себе, оно превращается во врага номер один для элегантности.
Пятница, семь пятнадцать утра. Я собираюсь на работу. В душе по-прежнему мечтая быть актрисой, я зарабатываю деньги совсем другим – продаю билеты в кассе небольшой актерской студии на Чаринг- Кросс.
Муж еще спит на своей половине нашей широченной кровати, и я одеваюсь в темноте. После разборки в шкафу у меня не осталось почти ничего, что можно было бы выбрать, поэтому я натягиваю джинсовый сарафан и розовую оксфордскую блузу. Сарафан трещит на мне по швам – собственно, поэтому я и не
