роды сами пожелали платить ежегодную дань.
Вскоре Гутрум, прислал и новгородцам свое требование. И пришлось князю согласиться на условия ярла давать в Альдегьюборг дань. Не было у Боривоя иного выхода. Не было. Шесть долгих лет новгородские ладьи свозили в борг Гутрума меха, мед, воск, льняные ткани, кожу и даже серебро. Богател ярл, а князь новгородский просил богов только об одном: застить глаза жадному варягу, что бы не жег, не убивал. И услышали боги речи Боривоя. Гутрум, принимая обильную дань со словен и чудинов, почти безвылазно сидел в своем борге. Князь не тратил отведенное ему время впустую. Ведь никто не мог сказать ему, сколько у него того времени. Гонцы новгородские мчались к дальним словенским весям, созывая удальцов в дружину княжескую. Оставшиеся дружинники учили прибывавшее пополнение умению ратному, обучали биться в строю. Даже конную дружину задумал создать князь. Сказывали купцы, что поляне киевские имеют в своей дружине несколько сотен вершников. А когда враг появляется в их пределах, быстро седлают коней и встречают непрошеных гостей. Снарядил князь ипата Радея в дальний Киев, дабы тот сам узрел конное воинство полян, перенял их умение и, возвернувшись, обучил бы и новгородцев. Два лета гостил ипат в Киеве и вернулся с десятком полянских воев, которых созвал на службу новгородскую немалыми посулами. И стали те поляне подыскивать среди хозяйства словенского коней добротных да обучать воев князя конному бою. Почти семь десятков вершников имел Боривой в своей дружине спустя всего один год. А пешую дружину сумел довести до шести сотен. И решил князь, что настала пора поквитаться с чужаками за все. Выступил князь в поход. Конная дружина шла берегом, а пешцы на ладьях по Волхову. Но понимал Боривой, что одному не одолеть врагов, а посему он еще загодя стал сноситься с главами чудинских родов. Выведывал, кто встанет супротив силы варяжской. Чудины колебались, не верили, что новгородцы соберут достаточно воев для удачного исхода дела. И тогда, выступив в поход, князь на полдороге к Альдегьюборгу высадился на берег с тремя сотнями ратников, прошелся по всем соседним чудинским родам, демонстрируя им, что есть де у Новгорода крепкая дружина. Поверили князю чудины, но не сразу. Немало слов сказал князь на родовых советах, уговаривал, обещал, грозил. Но согласились упрямые чудины с речами его, прислали своих воев в подмогу.
Боривой посмотрел на реку. Уже совсем по-осеннему серый Волхов перекатывал свои тяжелые волны, нес суда новгородцев к варяжскому боргу. Ветер усилился, и ладейные крылья, вобрав полную силу, тянули, увеличивая ход. Мачта от напряжения парусов постанывала, напоминая князю женский плач. Он слышал его… когда-то очень давно. Так плакала мать, когда его отбирали у нее. Он не помнил ее лица, только глаза, красивые зеленые глаза. Сколько тогда ему было? Пять… шесть. Давно это было, почти пятьдесят лет тому назад. Он больше никогда не видел свою мать. Уже будучи отроком, он пытался расспрашивать и своего пестуна Жавра, даже у волхвов выпытывал. Да все без толку – померла, говорили, твоя матушка, княже, померла….
Вот только ее зеленые глаза с хитрым кошачьим прищуром… Князь сдвинул брови, силился вспомнить. Он видел подобные глаза совсем недавно. Он готов был поклясться самому себе, что видел эти глаза. Но где? И вдруг князь улыбнулся и тихо рассмеялся в усы. Несколько дней назад, когда они вместе с Конди – главой медвежьего рода, приносили друг другу клятву в священной роще, они проходили мимо шалаша местной шаманки. «Кажется, Коди, так ее величают», – вспомнил князь. Удивительно, но у этой старухи были такие же зеленые глаза. С огоньком и кошачьим прищуром. Нет. Это смешно. Это просто совпадение. Не может же того быть…
Князь отогнал воспоминания и посмотрел на высокий правый берег реки. На холме, поросшем кустарником, виднелись его вершники. Один из них, привстав на стременах, высоко поднял копье с привязанной к нему красной тряпицей. Дружинник, подавая условный сигнал, принялся широко размахивать копьем.
– Уже рядом, – тихо произнес Боривой, переводя взгляд с конного сигнальщика на реку, – их борг уже рядом…
Вадим очнулся в холодном поту. Он медленно сел, потряс головой, прогоняя остатки сна.
– Нет. Не может быть, чтобы мне это все приснилось…
Он обхватил голову руками, провел ладонями по лицу. Нет. Видение не улетучивалось. Вадим мог поклясться чем угодно, но он помнил все в мельчайших подробностях.
Часть вторая
Круги на воде
Безмолвны боги и пустынны речи,
Когда один на жизненной тропе остался ты.
И лишь мгновенье встречи —
Пройдет. И повторятся на воде круги!
Глава первая
Беспечный Бьярни Сельвссон
Мать труса не должна оплакивать его.
Бьярни Сельвссон, младший брат ярла Гутрума, хозяина Альдегьюборга, сидел в малом дружинном доме за длинным столом со своими хускарлами – лучшими воинами хирда – и слушал седого скальда.[45] Вдоль стен размещались большие сундуки с плоскими крышками, служившие викингам и кладовой для личных вещей, и одновременно спальным местом. Все сундуки были застелены звериными шкурами – удобная и теплая подстилка для неприхотливых воинов. Поверх шкур лежали трое блаженно растянувшихся хускарлов, с интересом внимающих висам[46] скальда.
Помещение дружинного дома не имело перегородок и было единым большим пространством. Единственный очаг, сложенный из камня и расположенный строго по центру, жарко горел, согревая и освещая помещение. Дым выходил в отдушину в крыше строения. По обе стороны от очага стояли два длинных стола со скамьями. За дальним от входа столом восседал сам Бьярни с пятью хускарлами и рассеянно внимал очередной саге.[47] Скальд стоял у огня и, гордо вскинув седую голову, читал недавно сложеную им сагу о деве-воительнице, о прекрасной валькирии:
Бьярни обвел взглядом сидевших за столом воинов, они слушали мягкий голос скальда и пили брагу. До ухода Гутрума в поход в этом доме жили более двадцати хускарлов. Но ярл ушел, забрав почти всех. Этих троих за столом и троих, лежащих на сундуках, он не взял с собой. И в том была его, Бьярни, вина.
За два дня до отхода хозяина Альдегьюборга младший Сельвссон именно с этими своими дружками и собутыльниками устроили удачный, как им тогда казалось, налет на вепсскую весь. Они, позарившись на местных баб, вскоре об том крепко пожалели. Чем были заразны те бабы, покарай их Фрея, ни Бьярни, ни его дружки не знали, но страдали от этого не меньше. Брат ярла тяжело вздохнул и осторожно почесал мошонку. Болело. Но уже не так сильно, как поутру. Выпитая брага притупляла боль, и Бьярни налил себе в кружку еще хмельного напитка из глиняного кувшина.
А скальд старался угодить слушателям и выводил очередные строки:
Вот уже целую неделю они мучились с распухшими мошонками и писали со слезами на глазах. Жить становилось с каждым днем все труднее, и если бы не брага, было бы совсем невыносимо. Бьярни немигающим взором уставился на стол. Три масляных светильника в глиняных подставках горели ровно и почти без копоти. По всей поверхности стола стояли деревянные и кожаные кружки, несколько емкостей со свежайшей медовой брагой, тарелки с остывшим мясом и неаккуратно нарезанным хлебом.
Две большие черные мухи короткими перебежками метались по столу, приноравливаясь к крошкам. Бьярни дернул головой, часто заморгал, ему вспомнилось, как орал на него брат, когда узнал об их болезни. Ярл метал молнии, и до того безрассудно храбрый в пьяном угаре Бьярни оробел и испугался не на шутку.
