меня, конечно же, загребли.
Отъевшийся на поборах труженик таможни плотоядно оглядел меня и заставил открыть чемодан. Ничего интересного он не увидел: мне не хватило времени на покупки. На раскормленном лице отразилось разочарование.
— Зачем столько носков? — проворчал таможенник, роясь в моих вещах и не зная, за что зацепиться.
— А сами-то вы как думаете? — спросил я, глядя поверх его головы на большие электронные часы. Минуты неумолимо таяли. Я уже нервничал.
— Может, на продажу, — пожал он плечами.
— Купите, — предложил я, подавляя раздражение. — Недорого отдам.
— Значит, придется задерживать багаж для дополнительной экспертизы, — заметил он, оставаясь невосприимчивым к юмору. — Она и определит, что для продажи, а что для себя.
Подобную мелкую неприятность он мог мне устроить с легкостью, я это понимал. Вообще-то ничего особенно дорогого моей душе и телу в чемодане не содержалось, но лишаться его все равно было жалко, а совать таможеннику пятьдесят или сто долларов, чего он, в принципе, и добивался, мне было противно. В конце концов, в чем я был виноват? Лишь в том, что родился в России? Я захлопнул крышку и подтолкнул к нему чемодан.
— Да задерживай! — сказал я в сердцах.
По установленным негласным правилам я должен был либо платить, либо упрашивать. Я не сделал ни того, ни другого, продемонстрировав одновременно и жадность, и пренебрежение к протоколу. Он сразу обиделся.
— Да не буду! — ответил он с русской нелогичностью и пихнул чемодан обратно. — Нужен он мне!
— Спасибо, — буркнул я без всякой благодарности.
— На здоровье, — бросил он сердито, и мы расстались.
Дергачев дожидался меня за стеклянной дверью. Обычно он удостаивал личной встречи лишь Храповицкого, за всеми остальными, включая Виктора, присылал водителей. Похоже, последние события затронули все стороны нашей корпоративной жизни, пострадал даже столичный снобизм нашего московского директора.
Мы наспех обменялись рукопожатием и выбежали на улицу. Там уже стемнело, порывистый ветер швырнул в лицо пригоршню мелкой измороси так резко, что я невольно зажмурился. Всего несколько часов назад я покинул залитую солнцем, теплую чужую страну. Родина встречала хмурым холодом, слякотью и придирками. В такие минуты я понимаю, почему вместо великих художников у нас одни сплошные передвижники, а вместо просветленных мадонн — забубенные «Бурлаки на Волге».
Дергачев приехал на белом «Мерседесе» Храповицкого, купленном недавно специально для московских поездок. В другое время ему за такие вольности оторвали бы голову. Но сейчас он мог не опасаться возмездия; карать его было некому.
— Успеем? — тревожно спросил я водителя, забираясь в машину.
— Попробуем, — неуверенно отозвался он. — Пятница, да еще перед ноябрьскими праздниками. На дорогах ужас что творится.
В том, что он не преувеличивал, я убедился, едва мы вырулили на трассу. Насколько хватало глаз, все было забито застрявшим транспортом. Пробка тянулась на километры, прорваться не было никакой возможности. Мы пробирались с черепашьей скоростью, поминутно останавливаясь. Другие машины непрерывно сигналили, и наш водитель, поддавшись всеобщему ажиотажу, тоже зачем-то жал на клаксон. Я был как на иголках. До отлета оставалось уже меньше часа.
Дергачев придвинулся ко мне. В темноте салона глаза его взволнованно блестели.
— Кошмар! — зашептал он. — Как обухом по голове! До сих пор в себя придти не могу!
Я догадался, что он описывает свою реакцию на арест Храповицкого. В части головы и кошмарного обуха я полностью разделял его переживания. Единственное, в чем я не был с ним солидарен, так это в его убеждении, что ежедневный душ вреден для здоровья. Мне кажется, что если бы Дергачев мылся чаще, то пребывание с ним рядом сопровождалось бы иными запахами и вызывало больше сочувствия к его словам.
— Виктор с Васей уже что-то предпринимают?
— Мы не успели ничего обсудить по телефону. Договорились встретиться сегодня ночью. Если, конечно, я попаду домой.
— Надо попасть! — возразил он, на корню пресекая мои малодушные сомнения. — Обязательно!
И он принялся названивать в VIP-зал Домодедово, прося задержать рейс. Однако по мере разговора его длинное лицо вытягивалось еще больше.
— Обнаглели! — уныло сообщил он, отключая телефон. — Ни в какую не соглашаются, скандала боятся. Вроде бы кто-то из администрации президента в Уральск летит. Кого это к вам потянуло? Уж не в связи ли со всем этим скандалом, как ты думаешь?
— Может быть.
Дергачев озабоченно вздохнул.
— Спасать нужно Храповицкого! — пробормотал он. — Немедленно спасать, а то будет поздно!
Я покосился на него, не вполне понимая, кому был адресован этот призыв: мне или чертыхавшемуся водителю.
— У меня есть идея, — сообщил он. — Надо гнать волну!
— Какую волну?
— В прессе, против Лихачева. Заряжать средства массовой информации. Пусть рассказывают с утра до вечера, что Лихачев — вор, бандит, взяточник, алкоголик. Короче, полный педераст. Кстати, насчет педераста — это буквально. Причем обязательно пассивный. У нас пассивных особенно ненавидят.
— Ты думаешь, это поможет?
— Еще как!
В отличие от него я, признаюсь, не понимал, как сообщение в прессе о противоестественных склонностях Лихачева приведет к освобождению Храповицкого. Если, конечно, мы не собирались строить защиту на том, что генерал после долгих и безуспешных домогательств отправил Храповицкого за решетку с целью склонить к сожительству. Должно быть, мой скептицизм отразился на лице.
— Не веришь? — догадался Дергачев. — А зря! Совершенно напрасно. Общественное мнение очень важно.
— У нас? — переспросил я. — Вот уж не знал.
— Зря иронизируешь. Ты знаешь, сколько на НТВ берут за то, чтобы кого-то из регионалов опустить? Двадцать тысяч долларов за минуту! Заметь, наличными. А на первом канале и того больше. Да еще не с каждым договариваться будут. Потому что от желающих заказать чернуху отбоя нет. Мешками деньги тащат, особенно провинциалы. У вас ведь народ по старинке живет. Он как думает? Если начальника ругают по центральному телевидению, значит, скоро снимут. Подорвать репутацию Лихачева в глазах местной элиты сейчас очень важно. Это лишит его поддержки. У меня — хорошие связи на федеральных каналах. Нам сделают скидки. Собственно, вся кампания обойдется вдвое дешевле, чем если бы мы пришли с улицы.
— Это интересно, — отозвался я. — Надо подумать.
— Погоди, я, между прочим, еще не сказал тебе самого главного.
— А что самое главное?
Он хитро покосился на меня, по-птичьи склонив голову набок.
— Мы с тобой получим комиссионные! Понял? И распилим их по-честному, на двоих. Нормально?
— Ага. Только никак не соображу, мне-то за что?
— За то, что ты убедишь Виктора. Тебя он послушает, а меня нет!
— Спасибо за приглашение, — рассеянно отозвался я, всматриваясь в темноту за окном, в тщетной надежде увидеть просвет на дороге. Просвета по-прежнему не было, только фары машин, еле продвигавшихся вплотную друг к другу. — Поговорю. Может быть, даже сегодня.
Разумеется, я не собирался этого делать ни сегодня, ни завтра, никогда. Я просто хотел, чтобы он
