осознанным — в двадцать три года невозможно полностью представить себе всю глубину и безысходность этого тупика. Да и слава богу. О некоторых вещах вообще лучше не знать. А если знаешь — по крайней мере не задумываться.
— Придётся попробовать, Чик. Ты ведь не можешь утверждать о вкусе, к примеру, яблока, ни разу не сожрав кусочек. Иначе это будет похоже на антинаркотическую пропаганду, которую неумело ведут толстые дяди, не знающие, как пахнет ганджа. Кстати, мне кажется, тебе надо немного тормознуть с драгз. Ты уж извини за навязчивость.
— Да я уже в принципе тормознул, — пожал плечами Чикатило, вертя в руках бутафорское яблоко, которое откуда-то материализовалось в пространстве, как бы иллюстрируя мой пример. — Но они здесь ни при чём.
На самом деле я и сам прекрасно знал, что они здесь ни при чём, и если бы Чикатиле было суждено подсесть, то он сделал бы это уже давно — времени и возможностей у него было предостаточно. Я достал из кармана зажигалку и осветил часы — в полной темноте они светились фосфоресцирующими рисками, но в свечном полумраке разглядеть что-либо было без мазы. Если бы я был накуренным, я бы подумал, что в свечном полумраке времени не существует, но я курил к тому времени уже не так часто, только по выходным и от случая к случаю.
До антракта оставалось еще пять минут — как раз должно было хватить, чтобы не спеша спуститься вниз, пройти под сценой, слушая топот мускулистых ножек цыпочек из кордебалета, и к самому занавесу появиться в нужном нам месте.
Заканчивалось первое действие трёхактного балета, и после антракта у нас должно было оставаться ещё два акта безделья. Но я знал, что в бутафорскую мы больше не вернёмся — во всяком случае, в тот вечер нам в ней ничего не светило. А ещё я знал, что к этому разговору мы тоже вряд ли когда-нибудь вернёмся. Чикатило поставил мне на лоб жирную печать. Это было не хорошо и не плохо — просто он принял к сведению мои расклады и теперь Чик хотя бы мог точно знать, с кем имеет дело, и решить для себя, как к этому относиться. Подспудно я не сомневался, что отнесётся он к этому правильно. Во всяком случае, я дал ему понять, что ему нечего бояться всех этих идиотских непроизнесённых клятв и неподписанных обязательств, — я думал, что это может ускорить этот тягучий и болезненный, как у Кафки, процесс, эти нудные и всегда многокровные роды.
Вся эта штука проходит примерно как дефлорация у женщин. У одних она сопровождается дикими болями и кровопотерями, а у других присутствуют только лёгкий укол и пару капель. Такой символ безвозвратности. Дверь, запертая с другой стороны. У меня был безболезненный второй вариант, а у Чика — первый. Всего-то.
Чикатило отковырял капли воска от крышки рояля и задул свечи. Всё-таки странно, что в театре такого уровня было открытое всем ветрам помещение, куда запросто так могли вписываться пролетарии- монтировщики, играть там на рояле, жечь свечи, заниматься беспонтовой демагогией и пить винище. Вопиющее попустительство. Это шло вразрез со всякой логикой, особенно если учесть все эти строгости с охраной.
Перед тем как затворить дверь, Чик метнул прощальный взгляд в тёмный угол и сказал:
— А всё-таки я изловчусь и стащу отсюда хоругвь. Я буду не я, если не украду хоругвь из главного театра этой долбаной страны.
2 ЧАСА С MTV: Монтсеррат Кабалье, Лучано Паваротти
В девяносто седьмом году с нами творилось что-то непонятное. Взять хотя бы то, что мы проработали в Большом театре чуть ли не целый год, побив все свои предыдущие рекорды. Мы стали опытными монтами, нас постоянно ставили подхалтуривать, и в месяц мы поднимали в среднем по триста долларов на брата. Вполне сопоставимо с тогдашней зарплатой начинающих клерков в не очень богатых компаниях — разница состояла лишь в том, что нам никто не обещал светлого будущего и продвижения по служебной лестнице. У нас лестница была только одна — на пятый этаж в бутафорскую, которую по чьей-то странной прихоти продолжали держать открытой. Чикатило говорил, что она находится в другом измерении и кроме нас никто не может ее обнаружить. Эту гипотезу подтверждало то, что мы ни разу не заметили, чтобы за время нашего отсутствия хоть один мало-мальски значимый муляж поменял местонахождение в пространстве. Но даже если и так, нас это вполне устраивало.
Вещи, происходившие в нашей закулисной вотчине, могли стать источником жизненного интереса для какого-нибудь эстета или театрального журналиста, но мы стояли как-то в стороне, что ли. Нас не цепляло, мы держались поодаль и просто наблюдали, как комиссия ООН за Саддамом Хусейном. В отличие от этих серьёзных сусликов мы, правда, всё время смеялись, хотя и не с такой периодичностью, как поначалу. Попробуйте-ка, просмейтесь год над одним и тем же. Спасали только кузьмичи — их пьяные выходки добавляли разнообразия в эту застарело-вялую текучку. Хотя и они начинали понемногу приедаться.
Где-то в середине октября мы забили на карьеру монтировщиков. На этот раз никто нас не увольнял (оттуда вообще не увольняли, разве что за проступки, соотносимые по степени скотства с Валеркиным), мы просто в один прекрасный день перестали ходить на работу. Не сказав никому ни слова и вызвав праведный гнев бригадира Тольки, машиниста Володьки и отдела кадров, откуда нам через несколько месяцев позвонили и настойчиво попросили забрать трудовые книжки. Мы говорили, что с их трудовыми книжками не возьмут даже на должность драгдилера, но они не понимали значения слова «драгдилер». Святая темнота.
— Ну, тогда просто оставьте их себе на память, — посоветовал Чикатило.
Стрейтэйдж-мадам из отдела кадров долго не могла взять в толк, почему мы так потребительски относимся к своей трудовой биографии. Она по очереди вешала нам что-то про непрерывный стаж и про то, как пагубно отразится на нашей пенсии годовой перерыв в трудовой деятельности. Мы говорили на разных языках. Но она по-своему хотела нам добра, поэтому просто послать на х… и бросить трубку было бы невежливым. Так что мне пришлось соврать, что я уже давно работаю в солидном офисе по липовой трудовой с поддельными печатями. Это вызвало у неё непонимающий выдох в мембрану. А Чикатило с интонациями извращенца поведал ей, что по ночам он слышит голоса и вообще живёт в другом измерении, которое находится в бутафорской на пятом этаже, и там трудовые книжки не котируются — особенно трудовые книжки с выговором. После чего она сама бросила трубку.
Ясное дело, ни о каких феерических шоу и буржуазных розыгрышах нам думать не приходилось. Деньги здесь не водились отродясь, мошенники тоже — так что разыгрывать было некого. Можно было, конечно, во время пьянок вытаскивать стулья из-под кузьмичёвских жоп, но это был не наш стиль, для этого существовали другие люди. Тем не менее мы кое-что поимели с Большого театра. Уже после того, как мы молча уволились, мы в течение полугода (плюс-минус пару месяцев, лень высчитывать) на халяву просмотрели практически все балеты, которые там шли. Прелесть ухода по-английски состояла в том, что служебные пропуска-то у нас никто не отбирал.
— Это знак, — говорил Чикатило, который в том году откуда-то взял дурную привычку во всём видеть какие-то знаки. — Высший разум говорит нам, что нечто духовное также можно приобрести бесплатно. И это правильно — пока мы не попали сюда, мы были замкнуты на извлечении материальной выгоды и почти совсем забыли о прекрасном. Теперь мы наверстаем упущенное.
На галёрке у нас были знакомые бабушки, которых мы подкармливали шоколадками, а они за это пускали нас постоять на балконах. Самым приятным моментом во всей этой театральной эпопее было огромное количество качественных интеллигентш нашего возраста. Все они были из хороших семей, что, однако, не мешало некоторым из них так же хорошо владеть постельной наукой. В основной своей массе они ничего не понимали в балете и ходили на него потому, что это круто. Группиз Алёшиной команды слушали «Нирвану», потому что это круто, а эти по той же причине ходили на балет — особой разницы здесь нет, просто второе более претенциозно. Загрузить таких девчонок по полной программе было проще пареной репы: мы ведь целый год, хоть и сбоку припёка, поварились в этом соку, мы знали кучу балетных имён и историй.
— Ульяна Лопаткина! Божественная! — восклицал Чикатило, передразнивая Тольку Спиркина. Пьяный Толька как-то раз заорал точно так же, узнав, что на сцену Большого приезжаете гастролями Мариинка — это было до икоты трогательно, как и все проявления закона единства и борьбы противоположностей.
