Потом, правда, выяснилось, что «Божественная» — это специальная балетная премия, которую Лопаткина получила незадолго до этого. Толька слышал об этом событии краем уха и хотел показать свою осведомлённость в театральной жизни, но не смог связать слова от пьянства. Мы еще раз доказали свою немодную способность воспринимать вещи романтичнее, чем они есть на самом деле.
Обычно девчонки клевали на такие вещи. В антрактах мы вешали им на уши тонны околобалетных макарон (Чикатило мог вдобавок пройтись и по композиторам, чьи пьески он разучивал на рояле), потом брали у них телефоны и созванивались к выходным, а там закидывались чем-нибудь и уже вовсю давали волю грязным эмоциям. Вариант «в койку сразу после театра» если и существует в природе, то только теоретически — это же не кабак в конце концов.
Были и настоящие женнщины-интели из богемных семей (не такие, как Саша Белая, а реальные и страшно далекие от народа театральные фанатки, выхолощенные, одухотворённые и живущие каждая на своей планете), но такие распознавали нас с полпинка. Они вмиг врубались, что перед ними стоят не ценители высокого искусства, а два ушлых раздолбая, пришедших в театр, «чтобы потрахаться», и на контакт не шли. Они отшивали нас интеллигентно, по-своему. Пару раз Чикатилу задело, что он не потянул на универсального солдата, но это быстро прошло.
В общем, к концу сезона классика по полной въелась в наши поры, впиталась в лёгкие. Наверное, это было чем-то вроде примерки нового костюма — потому что нам на пятки уже вовсю наступал тот период жизни, когда в шкале предпочтений человека появляется место для классики. Я имею в виду не музыку и даже не искусство в целом — я говорю опять-таки о глобальном.
Единственное, что нас так и не зацепило, — это опера. «Когда я начну слушать эту тягомотину с удовольствием, я пойму, что пора ставить на себе крест», — говорил Чикатило. Мы смеялись над оперой, особенно когда толстые тётки по долгу службы косили под молоденьких девушек, а седовласые бородачи с доморощенными пивными мамонами — под их героев-любовников. Гланое их достоинство — мощные красивые голоса — в силу каких-то причин оставляли нас индифферентными.
— Ты знаешь о том, что все оперные певцы — кастраты? — поучительно спрашивал Чикатило.
— Да ладно тебе. Не все. Что, Лучано Паваротти — тоже кастрат?
— Конечно, — говорил Чик с видом знатока. — Скажу тебе больше: я не удивлюсь, если выяснится, что Монтсеррат Кабалье — тоже кастрат. Которого кастрировали как-то слишком уж радикально, и голос получился такой, что выгоднее стало притвориться тёткой.
Наши пропуска действовали до конца театрального сезона, и в последний раз мы вышли из пятнадцатого подъезда в конце июня девяносто восьмого. Мы выцедили из Большого театра всё, что можно, мы выжали его, как половую тряпку. Он больше ничем не мог нас удивить, тем более что к тому времени у нас началась совсем другая жизнь.
И ещё было одно обстоятельство, достойное упоминания. Уже перед самым закрытием сезона совершенно непостижимым образом Чикатиле всё-таки удалось умыкнуть из бутафорской хоругвь. Не знаю, как у него получилось пронести её мимо этого вечно настороженного сонма охранников, мимо всей администрации, мышами снующей по тесным служебным коридорам. После очередного балета он просто остановился у выхода из пятнадцатого подъезда, хлопнул себя по лбу и, бросив мне «подожди-я-сейчас», моторчиком унёсся в обратном направлении. А вышел уже с хоругвью, болтающейся у него под мышкой и царапающей древком июньский асфальт.
Так уж получилось, что наш обратный путь пролегал в тот день через Театральную площадь и дальше — мимо Музея Революции, и мы просто не могли не постоять несколько минут среди всех этих идиотов-патриотов, махая стягом над их патриотическими тыквами. Тыквы не понимали происходящего, они то и дело поворачивались к нам в недоумении. Пару раз нас спросили, из какой мы партии и что символизирует изображение на нашем знамени. Проблема была в том, что мы сами этого не знали — Чикатило стырил хоругвь без разбора, вслепую, а её осмотр по ходу этих вопросов выглядел бы глупо и неестественно. Чикатило отвечал, что его дело — стоять и предлагать хоругвь на продажу, а расшифровкой символов пусть они занимаются сами. На нас смотрели, как на врагов народа, и покупать хоругвь отказывались.
Довольно скоро мы оттуда ушли. Не потому, что боялись гнева толпы патриотически настроенных алкоголиков, а просто чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из знакомых — если бы нас хотя бы заочно зачислили в разряд тех, кто сутки напролёт топчет асфальт возле Музея Революции и спорит о судьбах Родины, мы бы этого не вынесли.
ГЛАВА 98
АВТОСАЛОН: «ВАЗ-2108»
Мы застыли каждый в своей кабинке — синхронно, как по команде. Сомнений быть не могло: это был он, наш маленький Годзилла. Никто, кроме него, не мог издавать такие звуки. Стадо динозавров, пробежавшее по шестнадцатому этажу ультрасовременного офисного центра на Смоленской площади. Уникальность этих звуков состояла в том, их было слышно даже в наглухо задраенной кабинке мужского толчка — то есть через две закрытых двери от коридора, по которому неслось это самое стадо. Стадо звали Ильёй Юльевичем Стриженовым, оно весило не меньше полутора центнеров, носило жгучую эспаньолку и страдало зеркальной болезнью.
На этот раз топот явно направлялся в нашу сторону. Такие моменты приходилось принимать как данность: всем иногда хочется пописать, и риск случайной встречи в толчке был больше, чем где-либо. На это приходилось идти — Чикатило говорил: «Риск — удел гасконца».
Я проверил, хорошо ли заперта дверь, опустил крышку унитаза и присел на неё, потихоньку продолжая завязывать шнурок на кеде «Конверс». Один из немногих плюсов работы в таких пафосных местах заключается в том, что здесь можно в любое время суток совершенно спокойно присесть на крышку унитаза. Даже не проверяя, есть ли на ней все эти потёки, капли и прочая мерзость. Как и всё вокруг, толчок драили по меньшей мере несколько раз в сутки.
Топот разросся до размеров страшного сна и, наконец, прервался возле самой двери. Клацнул замок, скрипнули петли, а ещё через мгновение раздался сокрушительный грохот. Стриженов умел закрывать двери только так: хлопая ими со всей дури, так, что в каком-нибудь другом помещении с потолка обязательно посыпалась бы штукатурка. Так в фильмах Гая Ричи Большой Крис хлопает автомобильными дверями по головам проштрафившихся персонажей.
Если бы Стриженову пришлось вступить в гипотетический мордобой с Большим Крисом, я не знаю, на чьей стороне оказалась бы победа. Вполне возможно, что на стриженовской. Силищей этот человек обладал неимоверной, несмотря на пузо, одышку и попытки вести цивилизованный бизнес. В молодости он серьезно занимался штангой, и сажень в его плечах была такая косая, что со спины Стриженов выглядел квадратом. Казалось, штанга от постоянных занятий просто вросла в эти самые плечи, заменив собой ключицы, лопатки и остальной плечевой пояс.
Из соседней кабинки доносились приглушённые хрюканья Чикатилы. Представив, как он корчится на унитазе и зажимает ладонью одновременно нос и рот, перекрывая доступ воздуха в лёгкие, я подумал: «Если Стриженов зарулил к нам надолго, Чикатило задохнётся».
Как раз в этот момент выяснилось, однако, что этого не произойдёт. Извне раздался звук расстёгиваемого зиппера и сразу же вслед за ним — бульканье мочи, врезающейся в стенки писсуара. Всё это сопровождалось неестественными для человека придыханиями, шмыганьем и кряхтением — звуками, каждый раз сопровождающими (а иногда предваряющими) появление нашего босса. Весь этот саундтрек как бы прилагался к нему пожизненным бонусом. В этом плане он был очень выгодным начальником — ему никогда не удалось бы, как Стручкову, неслышно подойти к нам сзади и проверить, чем мы занимаемся в рабочее время.
Последние капли стукнулись о писсуар, и, как обычно бывает в таких продвинутых туалетах, тут же автоматически полилась смывная вода. Её звук смешался с треском зиппера, а потом Стриженов с
