такими же пьяными и нечёсаными. Я не знаю, почему для обозначения своей исключительности таким людям обязательно нужно быть похожими на чучело зимы, которое сжигают на Масленицу — наверное, я недостаточно продвинутый.
— А это вот Чикатило, — говорили они, — тот самый, который написал ту книгу… Интересно, интересно, должен сказать…
При этом за кадром читалось следующее: «Ты, конечно, не полный мудак, парень, но пока есть я, ты всегда будешь только вторым номером». Они все чем-то напоминали Джима Кэрри. Тот, правда, прикалывался, а у этих всё было серьёзно. Они реально относились ко всему (включая новые литературные явления, которые сами же таковыми и провозгласили) сверху вниз. Смотрели на всё так, как писающий мальчик смотрит на свой маленький скукоженный фаллос.
Потом они теряли к Чикатиле всякий интерес (на меня они вообще не обращали внимания, да и слава богу), поворачивались лицом к кому-нибудь из соседей по фуршету и начинали нести какую-то абракадабру, из которой ни Чик, ни я не понимали и одной десятой.
— Следует отметить, — говорили они, обсуждая непонятно что, — что именно изложенный подход, порожденный оптикой литературного деятеля, мог бы заполнить дискурсивный вакуум в современной восточноевропейской критике и адекватно дополнять собою постструктуралистский подход в оптике читателя и формально структурный подход в оптике исследователя, преодолев тем самым несостоятельную и бесперспективную экспансию постструктуралистского образа мышления в критику и литературоведение.
Один раз какой-то парень встал из-за стола, щёлкнул пальцами, прокашлялся и попросил внимания.
— Сейчас он прочитает стих про белую горячку, — успел предупредить Чикатило. — Именно под влиянием этого стихотворения я вспомнил о «пинки» — сейчас поймёшь почему. Мы слушаем, маэстро. Давайте. Из последнего, пожалуйста.
Парень сделал одухотворённое лицо и начал картаво:
— Вот Анна Белая п'ишла, мне делает подмиг. Вот Анна Белая п'ишла — я покажу ей фиг. Возьму, не выдвинусь вст'ечать — скажу, что пе'е'ыв. Возьму, не выдвинусь вст'ечать — давай, дави на'ыв. Захлопни хайнекен, мадам, иди отсюда в хе'! Не то сейчас п'име' подам отвязанных мане'…
Потом поэт нёс ещё какую-то такую же белиберду _ длинную и непонятную, как полярная ночь, а перед последними строчками сбавил обороты, сделал паузу и, окинув аудиторию осоловевшим взглядом, закончил:
— П'идумал сам себе манду и сам о ней взг'устнул, П'идумал сам себе манду и сам о ней взд'очнул…
— Очень к'утой! — захлопал в ладоши Чикатило. — «Захлопни хайнекен» — это сильно.
— «Захлопни хайнекен» — это просто Давид Бурлюк! — радовался я.
— Ага… Степан Пиздюк, блядь, — соглашался Чик.
Хотя, в общем, такими были не все. Тот же Сперанскии производил куда более земное впечатление.
В отличие от всех этих волосачей он не выё…ывался и не делал вид, что его интересуют все эти разговоры, все эти поднебесные темы. Не косил под профи, говорящего из принципа только на своём, непонятном обывателям арго. Он не боялся быть понятым неправильно и показаться банальным. Каждый его жест, каждое действие давало понять: он приехал сюда не с целью сотрясать воздух непонятными словесами, а токмо заради того, чтобы пить, пока проставляются, и свалить, как только халявное бухло растянет его желудок до состояния туго забитого презерватива. Он смотрел на коллег по цеху обозлившимся волком и иногда, одиноко наполняя водкой очередную стеклянную тару, бросал безадресно в воздух:
— Эх, ребята. Какую же х…ню вы все здесь несёте. Чикатило в таких случаях подталкивал меня в бок
и говорил, пялясь на Сперанского восторженными глазами:
— Ты только посмотри на него. Он же очень крутой, он же просто самый крутой из всего этого зверинца.
— Чикатило, — спрашивал я. — Ты совсем сбил меня с толку, я попал в какое-то новое измерение. Объясни мне, пожалуйста: что здесь, на хрен, происходит? Кто все эти люди?
Чикатило пожимал плечами. Он не знал, кто все эти люди, их фамилии ему ровным счётом ни о чём не говорили.
Один раз Сперанский, уже совсем не держась на ногах, подсел к нам и уставился на Чикатилу так, как будто тот был безмолвным экспонатом, хранящимся в музее под стёклышком, и существовал только для того, чтобы в него так вот втыкали.
— Посмотри на этот клубок змей, на это стадо шакалов, — сказал он, икнув, после нескольких минут созерцания Чикатилы. — Да это же просто гиены.
— Почему вы так считаете? — засмеялся Чикатило.
— А разве нет? Разве ты не видишь, что все они — просто гиены? Никчёмные создания, питающиеся халявной падалью.
— Да ладно вам, — удивился Чикатило. — Они странные, это правда, но чтобы так вот опускать их, ниже пояса… Вы, по-моему, утрируете.
— Аааа… — махнул рукой Сперанский. Вторая его рука при этом случайно приземлилась на какую-то тягуче-липкую закуску типа маринованных опят, и он долго вытирал ребро ладони матерчатой салфеткой. Смысла в этом не было никакого: салфетка была намного грязнее, чем оттираемая рука.
— Сразу видно, ты здесь новенький, — говорил Сперанский. — Смотришь на жизнь сквозь розовые очки. Наивно, дружище… до предела наивно.
— В наивности — счастье, — снова засмеялся Чикатило.
— В наивности — корень всех разочарований. Причина всех петель и пистолетов мира.
— У вас что, всё плохо?
— У меня… Причём здесь я. Вообще всё плохо. Ты что, до сих пор этого не понял?
Сперанский снова икнул. Он был хорошим человеком, намного лучшим, чем по телевизору.
— Посмотри на этих, — снова начинал он, даже не пытаясь говорить шёпотом или вполголоса: своё мнение о присутствующих он не держал в секрете, я даже готов был спорить, что он популярно излагал его каждому из обсуждаемых по много раз. — Они пишут о себе и для себя. Они никогда не выйдут за рамки своих глупых кружков и литературных объединений. Они — никто.
— Футуристы Серебряного века тоже писали для себя, — вставил Чикатило.
— А футуристы Серебряного века — они тоже никто. Шлак, дерьмо. Кал, прилипший случайно к мировой истории. Который остался в анналах только потому, что в него когда-то очень давно имели неосторожность вляпаться.
Сперанский начинал грузить — это было не то чтобы плохо, просто как-то не в тему. У нас было совершенно другое настроение: мы не виделись пятнадцать месяцев, Чик вернулся на белом коне, и хотелось веселья. За этим же столиком никаким весельем и не пахло — эти парни были слишком серьёзными для веселья, всё происходящее они воспринимали через призму собственной нестандартности. Быть нестандартным — хорошо, но когда это становится фетишем, тогда оно в большинстве случаев мешает людям нормально жить. Расслабляться и получать удовольствие, как говорится.
— Знаешь что? — сказал Чикатило. — А пойдём-ка мы к Пирогову.
Пирогов был ещё одним (помимо Сперанского) персонажем, чьё имя говорило мне хотя бы о чём- нибудь. В отличие от всех остальных, он мало походил на типового литературного фрика. На паях с кем-то он владел средней продвинутости книжным издательством, приносившим ему доход чуть выше среднего. Может, именно поэтому он носил нормальную причёску и предпочитал пить не со всемирна фуршете, а с ограниченным контингентом у себя в номере. Его weak point заключался в том, что он и сам зачем-то графомания.
— Давай закажем по текиле за новый статус, — предложил я, пытаясь не обращать внимания на то, как в паре метров от нас бычара, похожий на диплодока, сверлит тупым взглядом Чикатилину фиолетовую причёску.
— Точно! Пожалуйста, бутылку виски с собой и две текилы здесь! — сказал Чикатило помятой бляди за
