долго думал и сделал то же самое. Я оперативно женился (по любви, подоспевшей как нельзя кстати) и спешно сделал минимально достаточную карьеру редактора периодического издания неформального толка. Моя жена была милой и доброй девушкой, мечтой поэта или топ-менеджера крупного производителя безалкогольных напитков. Она вкусно готовила, любила меня до беспамятства и мечтала о детях и тихом старении в шалашном раю (в роли которого выступала двухкомнатная квартира в Ясенево, оставленная ей в наследство пращурами по отцовской линии).
Я любил ее настолько, насколько позволял мне здоровый, мужской и (к тому времени) уже достаточно повидавший организм. Я был готов скорее отгрызть себе правую руку, чем сделать ей больно, честное слово. Проблема заключалась лишь в том, что каждое мгновение, каждую из двадцати шести тысячи двухсот восьмидесяти минут нашей совместной жизни мне было невыносимо скучно.
В этом не было вины моей жены. В этом была только моя вина — моя и наркотика, на котором я плотно сидел всю свою предсемейную биографию. Наркотика под названием Real.
Того, распробовав вкус которого вы уже вряд ли сможете коротать жизнь у телевизора вдвоем с любимой (пусть хоть трижды любимой) женщиной. А если и сможете — то каждую из оставшихся вам минут будете вспоминать То, Что Было До. Как благополучно слезшие выпускники клиники Маршака всегда вспоминают героин. Что вы станете делать с этими воспоминаниями, в какую метафизическую задницу их засунете — ваше личное дело, но они не дадут вам спать. Они гаденькими аспидами будут вползать в ваши извилины, как при встрече со старыми друзьями.
Люди считают опасными только наркотики, но самое опасное — знание, в то время как наркотики (да и то не все) дают всего лишь иллюзию знания. А самое опасное из знаний — знание о Настоящем. Истина, которая не для нормальных легких. Не каббала и не вечные трипы всяких оккультных психов. Не экскурсия в ад, предпринимаемая глупыми тинейджерами по накурке в общагах на улицах Шверников.
Все дело в том, что если вам один раз (но по-настоящему) сорвало голову — я имею в виду, реально сорвало, а не так, как приятно думать прыщавым пионерам, ушедшим в свой первый запой и клянущимся всем вокруг в своей ненависти к системе, — вас уже вряд ли когда-нибудь пробьет на простые человеческие радости. Если уж я вспомнил о том своем бэд-трипе: вы тоже теперь дышите воздухом, который не для нормальных легких. К предельной истине и прочим пубертатным навязкам это никакого отношения не имеет, но само определение здесь как нельзя кстати. Таких людей со снесенной психикой принято считать инфантами терриблями, монстрами и вырожденцами (типа, они неспособны любить, их не вставляет от основного предписания всех пророков основных мировых религий — плодиться и размножаться), но на самом деле у них просто другая система ценностей. Что вовсе не подразумевает их неспособность любить.
Просто любовь не всегда оказывается тем, что вы привыкли о ней думать. Она вовсе не обязательно сопряжена с не очень охотным, но (в силу возраста) необходимым оседанием в четырех стенах из-за навязчивой боязни одиночества.
Еще о любви. «Аll U need is Love», — пела самая главная мальчуковая группа всех времен и народов в эпоху, когда ее члены только-только поменяли двубортные пиджачки на псевдохипповские камзолы и начали отращивать патлы вместо стрижек под горшок. «Любовь убивает», — пела во время моих шестидесятых малоизвестная московская панк-группа «Пурген». Правы и те, и другие. Моя любовь меня — убивала. Била ломиком по голове и ковырялась в мозгах — целенаправленно и методично, ровно три года (что составляет, если напрячь внутренний калькулятор, двадцать шесть тысяч двести восемьдесят минут). Заставляла предавать. Сначала, как водится, друзей (они, правда, платили тем же), потом себя, а в конечном итоге вообще весь мир. Я ничего не мог поделать с этим постепенным и долгоиграюще-изнурительным схождением в могилу. Так же, как и вы, только осознавая присутствие этого процесса. К своему несчастью — осознавая.
Когда я был уже полутрупом, потерянной окоченевшей тушей со следами давно начавшегося разложения, в нашей семейной жизни появился Ролан Факинберг.
С каждым шагом панорама Манежной площади, наполовину скрытая останками самого Манежа, разворачивалась перед нами все основательнее: две третьих, три четвертых, четыре пятых, пять шестых. И так далее, прогрессия стремится к единому целому.
Ни намека на грандиозное шоу Ролана Факинберга. Сей факт тоже открывался нам — поэтапно, вслед за панорамой.
Это казалось странным (как минимум). Грандиозные шоу так не делаются. Грандиозные шоу рекламируются и готовятся заранее. Я хочу сказать: они не начинаются просто так, с полпинка. Задолго до действа на месте его проведения копошатся пролетарии, сооружаются трибуны-декорации, кипит деятельность. В нашем случае ничего этого не наблюдалось.
Пешеходы собирались в стаи возле светофоров по обе стороны от проезжей части, ждали зеленый и переплетающимися лентами текли во встречных направлениях. Самые нетерпеливые спускались вниз по ступеням подземного перехода. Над ними грохотали автомобили: закрыты окна — есть кондишен, открыты — нет. Типовая картина без признаков загадочности. И только когда мы собрались сворачивать налево, за решетку, к памятнику Ломоносову, уже боковым зрением я заметил человеческий сгусток возле дальнего от нас угла Манежа. Не то чтобы очень большой — так, мини-пародию на Вавилонское столпотворение. Едва тянущий на то, чтобы (с большой натяжкой) быть сочтенным за рака на безрыбье.
— Меняем траекторию, Клон, — сказал я. — Там что-то происходит. Вяло, но все же.
Когда мы дошли до того самого перехода (человечек на светофоре переместился на позицию вверх, принял статичную позу и покраснел), я уже видел, вокруг чего именно кучкуется народное любопытство. Левее экс-входа в экс-здание Манежа и ярусом выше фонтанирующих церетелиевских коняг с огромными гениталиями появилось новое строение. Фахверковый домик из средневековой Европы.
Двухэтажный. С необжитыми черными глазницами и наглухо задраенным входом.
Точная копия того, который я уже видел сегодня не больше часа назад — через оптику бинокля, из заменяющего стену окна редакционной кухни глянцевого журнала «FHQ».
Народ задирал (под небольшим углом) головы вверх, вяло (в соответствии с жаркой погодой) жестикулировал и перекидывался парочками неразличимых с нашей позиции фраз-стандартов: «Что за дерьмо», «На х…я это здесь построили», просто «Пи…дец, блядь». Такие фразы можно предположить даже с большого расстояния и не расшифровывая. Вероятность попадания в цель: 90 %.
Светофорный человечек прыгнул вниз и снова стал зеленым. Мы двинулись по направлению к новостройке. Я на ходу отстраивал выдержку/диафрагму/резкость, Клон — просто шел.
Собственно, даже возле новостройки (на поверку оказавшейся очень грамотно, на пять с плюсом законспирированной под настоящую средневековую помойку: покосившиеся стены, изъеденный насекомыми дуб, потрескавшаяся черепица, осыпавшаяся со стен штукатурка) ничего не происходило. Люди просто стояли и втыкали, а повтыкав минуту-другую, муравьями расползались по изначально заданным траекториям.
Возле дверей не было никакой таблички, а на подступах ко входу — никаких клерков или ряженых бедолаг, которые объясняли бы людям смысл рекламной акции или презентации. Внутри дома движения тоже не ощущалось: судя по пыльным окнам с обветшалыми рамами, их не открывали как минимум несколько лет. Во всяком случае, так казалось.
Пыль на окнах: именно она впечатлила меня более всего остального. Хайтек, блин. Хотя чему удивляться: если есть аппараты, изрыгаюшие в пространство искусственный снег на концертах эстрадных педиков в клубах для толстосумов, тогда почему бы не быть таким же автоматам для разбрасывания искусственной пыли. А может, даже настоящей — пылесосов в Москве много, поэтому концентрированную пыль из их нутра вполне можно купить. Пустить по подъездам кучку улыбчивых лузеров — типа тех, что продают покупательски настроенным идиотам говенный китайский ширпотреб: добрый день, меня зовут Николай, я и моя компания хотим купить у вас кучку пыли из вашего пылесоса. Думаю, нескольких часов было бы вполне достаточно.
— По-моему, я начинаю понимать, — говорил Клон, по очереди подходя к каждому из окон первого (низко посаженного) этажа и вглядываясь в их черноту. — Это не соответствует правилам, но, по-моему, люди ничего не знают о шоу. Он никого не информировал, понимаешь? Он хочет начать все спонтанно, инкогнито. Без объявлений и рекламы.
