— В таком случае чем ты отличаешься от остальных?
— Ничем. От остальных отличаются только лохи и безвременно ушедшие субкультурные герои. А мы — не отличаемся. Я это уже давно понял, да и ты тоже, только почему-то до сих пор пытаешься быть героем, которого сам же и придумал.
Клон снимает бейсболку, на мгновение оставаясь вообще без маскировки (опасности быть узнанным — ноль: он стоит спиной ко всем пассажирам), но уже через секунду нащупывает в кармане очки и водружает их на нос. Продолжает гнуть свое:
— Допустим. Только героика — это ведь полное говно. Речь-то идет о тебе. Ты никогда не был никаким героем. Просто тогда, когда ты говорил: нельзя бить того, кто не готов бить тебя, — ты был лучше. Блин, ты был пи…дец как лучше. А сейчас ты — куча мусора. Никто. Ноль без палочки. Жалкий, смешной.
— Тогда я был лохом.
— А сейчас ты кто?
— Сейчас я — лох с понятием. Циничный лох. Все-таки это лучше.
Клон окончательно разнылся. «Никто, куча мусора». Давно меня так не обзывали.
Забыл сказать о Клоне: очень давно, еще до всех этих книжек и даже раньше, Клон очень хотел стать футбольным хулиганом. Хотел, но не стал. Не прижился в тусовке. Хотя и ездил несколько раз на выезда, хотя и метелил одну толпу в составе другой. Но — не прижился. Помешали — происхождение и врожденная интеллигентность, от которой он так хотел, но не смог отделаться. Подобные вещи в этой среде выпаливаются с полпинка.
…Все верно, куча мусора. И даже, может быть, дерьма. Но то, что кому-то есть до этого хоть какое-то дело, может предполагать лишь совсем глупый (или просто наивно-пубертатный, что, несомненно, лучше, потому что проходит) романтически настроенный молодой человек с пионерскими усиками и вселенской грустью в глазах. Всем пох…й на то, кто и что вы на самом деле. Попробуйте сказать (или даже доказать) матери, что ее сын изнасиловал чьего-то маленького ребенка — разве она от него откажется? Черта с два. Она будет обивать пороги чинуш, собирать бабки на взятку и вовсю тиражировать свое материнское горе — а вдруг кто и поведется, чем черт не шутит, и сыну-извращенцу дадут не пожизненное, а всего лишь какой- нибудь двадцатник. Если жена узнает, что ее богатенький муж снимает золотые побрякушки с собственноручно убитых женщин — разве она станет подавать на развод? Да ни в жизнь. Все, что будет ее волновать, — это только то, как бы он ненароком не попал на нары, потому что кто же тогда будет снабжать ее побрякушками. Если же она уверена, что этого не произойдет, то ей невообразимо пох…й, каким именно образом глава семьи зарабатывает деньги. Отмаз у всех всегда железный: время такое (как вариант: время не выбирают). Причем вне всякой зависимости от самого времени.
— Послушай, Клон. — Я с силой сдвигаю продолговатую форточку в левом верхнем углу окна — в «ЛиАЗ» вливается порция воздуха с улицы, но он слишком летний, дизельно-загазованный и полуденный, чтобы быть свежим. — Да, раньше я всегда именно так и считал. Что все должно быть благородно и по совести. Что агрессия может быть только явной и физической, а та, которая не явная и не физическая — не агрессия, а удел домохозяек и сплетников на лавочке у подъезда, на которых западло реагировать. Но теперь я понял, что все не так просто. Что такие персонажи готовы пойти куда дальше, чем банальный бык с раскачанной шеей. Что если говорить о быках, то реально убить тебя готов один из тысячи, а остальные просто дадут тебе пи…дюлей и пойдут своей дорогой, выпустив пар. А эти — из домкома, у подъезда, вообще все, кого ты видишь на улицах и на работе, — они этим не удовлетворятся. Они додавят тебя до конца. Как ты думаешь, если вот этим уродам с лестничной клетки — ну так, теоретически допустим — сейчас сказали бы: решайте, мол, что делать с этими двумя ублюдками, с нами то есть: отправить их на электрический стул или отпустить на все четыре стороны, — как ты думаешь, что бы они решили? Да они бы, блядь, даже не раздумывали. И места бы себе и своим родственникам заказали в зрительном зале. А главное — они отправили бы на электрический стул не только меня, который им чем-то там когда-то досадил, но и тебя, просто потому, что ты оказался рядом, а если им сказать, кто твой друг — они в красках распишут тебе, а также мусорам, суду и высшим силам — кто есть ты сам. А самый прикол — это то, что все они, как один, любящие семейные люди и христиане, блядь. Христиане, понимаешь? Вот что меня больше всего бесит. Поэтому с недавних пор я больше не считаю, что нельзя бить тех, кто не готов бить тебя. Я не считаю, что нельзя пи…дить христиан. Потому что пи…дить тебя готовы все. Просто у каждого свои способы вкачивания людей, вот и все.
И вдруг Клон снял очки. И так и остался стоять посреди заполненного пассажирами автобуса — совсем без камуфляжа (правда, все еще спиной к народу):
— Твою мать, да ты же просто псих. Боже мой. Ты реально ненормальный. Ты до сих пор считаешь, что весь мир против тебя, блин, тебе двадцать семь лет, но ты еще не понял, насколько ему пох…й на тебя. У тебя же реальная навязка! Ты везде ищешь врагов — активных гомосеков, которые ночью спят и видят твою задницу. Но врагов, достойных уважения, нет — я же говорю, всем на тебя пох…й, а задница твоя теперь не интересует даже твою жену. Поэтому ты выбираешь на вражеские роли всяких убогих придурков. Посмотри на себя, на свою двадцатисемилетнюю морду. У тебя зарождающаяся плешь и морщины, а ты до сих пор переполнен идиотским юношеским максимализмом. Кому ты нужен? Окстись, ты же смешон. Окстись и просто положи на мир х… Так же, как он положил его на тебя.
— Юношеский максимализм — единственная нормальная форма существования. Как можно жить, если тебе на все пох…й? Так, как ты? Сидеть на диване, зациклиться на семье и выходить из дому только на работу и за наркотиками? Спасибо, у меня это уже было. Больше не будет, я этим сыт по самые гланды. Я смотрю на себя в зеркало, но и ты взгляни на себя. И на таких, как ты, — потому что все теперь такие, как ты. Пока тебе еще не так много лет, но пройдет какое-то время, и ты начнешь писать кляузы на молодых соседей, потому что заплывешь жиром и не сможешь разобраться с ними на кулаках. А потом станешь посещать собрания домкома или членов кооператива. Потому как поймешь, что именно это и было тем кайфом, которого тебе всю жизнь не хватало, но юношеский максимализм и подростковое сознание собственной исключительности мешало тебе получать его вместе с соседями на лавочке возле подъезда. Вершить с ними судьбы Тех, Кто Громко Включает Музыку. Ты, блядь, не успеешь оглянуться, как оно придет. Не может не прийти. Так всегда бывает. Не ты первый, не ты последний.
— Хорошо, хорошо, послушай! Стоп. Это глупый разговор, потому что у тебя — своя истина, у меня — своя. Давай, вспомни. Как мы всегда решали подобные споры раньше? Какой был главный аргумент того, кто прав? И теперь скажи, причем даже не пытайся, блядь, врать, потому что если ты соврешь, я все равно пропалю: тебя сейчас прет? Вот конкретно сейчас? После того как закончилась твоя обывательская жизнь, от которой ты так хотел избавиться? Когда после двадцати пяти к тебе вернулся твой максимализм и вообще вся эта единственная, как ты говоришь, нормальная форма существования? Ну? Скажи честно. Тебя прет???
Я не знал, что ему ответить. Если бы я соврал, он бы действительно пропалил. Мы слишком хорошо знали друг друга — тогда, в той, другой жизни. Те несколько лет, что мы не общались — слишком ничтожная доза, чтобы один разучился понимать, когда врет другой. Это так же, как с его пи…дежом по привычке.
— Не прет, — согласился я. А что я еще мог сказать?
— Вот в том-то вся и загвоздка, — вдруг причмокнул, уже без запала, Клон. — Загвоздка в том, что и меня тоже не прет.
— А в чем же тогда проблема? Что ты, на хрен, от меня тогда хочешь?
И тут Клон сказал то, чего я никогда от него не слышал. То, что вообще никак не вязалось ни с ним, ни с smsKaMH читателей, ни вообще со всем этим его героико-хулиганским имиджем. А главное — не вязалось с тем, что было до этого имиджа.
— Проблема не в мире, а во мне. Я слишком долго жил такой жизнью, которая кажется настоящей, но на поверку всегда оказывается пшиком, фейком. Да, мне трудно адаптироваться, поскольку я на нее подсел. Но адаптация — дело времени. Я верю, что все станет на свои места, просто мне нужно потерпеть. Может, еще несколько лет, а может, пару десятков. Но когда-нибудь я научусь смотреть на мир правильно. Так, чтобы меня от него вперло. Мир таков, каким ты его видишь. Если ты видишь зло в обывателях, они будут именно такими, как ты о них говорил. Но если ты не захочешь его видеть — тогда будет лавочка у подъезда. А она по-любому будет, потому что когда-нибудь тебе стукнет: сначала сорок, потом полтинник, а потом ты
