станешь стариком. Но на этой лавочке ты не станешь стряпать кляузы и вершить судьбы Тех, Кто Громко Включает Музыку. Ты будешь делиться с людьми своей радостью и впитывать их радость. Вот как я думаю.
— Это поповщина.
— Это не поповщина. Это реальная жизнь. Я знаю.
Сейчас со мной говорил тот Клон, которым он и был на самом деле. Раскопанный из-под слоев грима, антуража, имиджа и выдуманного героизма. Хороший и очень любящий муж, тихий семейный человек, вся жизнь которого состоит из уютного позитива. Секс на стороне и ежедневный (практически) дозняк в дневное время суток — не проблема, а лишь лекарства, помогающие поддерживать Позитив в нормальном состоянии. Точно так же прописанные психиатром антидепрессанты помогают поддерживать иллюзию того, что у закинувшегося ими шизофреника сегодня все хорошо.
Человек, готовый потерпеть пару десятков лет ради смутного пришествия какого-то нового понимания, которое ему и самому вряд ли покажется правильным.
Вообще готовый потерпеть. Хоть всю жизнь. Как все остальные. Именно за это на зоне «всех остальных» называют терпилами.
Меня, однако, радовало то, что на сей раз терпила Клон говорил правду. Что он сказал именно то, что должен сказать человек в его ситуации. Без всего этого имиджевого пи…дежа и пи…дежа по привычке, без соответствия образу героя — главного действующего лица мокрых снов Зерга-Зорга-сотоварищей.
— То есть, — продолжил я, — ты хочешь сказать, что эти долбаные христиане на лавочках действительно делятся друг с другом своей радостью? Может быть. Только радость у них тоже своеобразная. Вот сегодня на лавочке возле моего подъезда у всех будет дикая радость. Невообразимая. Просто пи…дец, какая радость. Если бы ты был среди них, то, для того чтобы кайфовать вместе с ними, тебе нужно было бы спуститься на несколько ступеней развития вниз. До их уровня. До уровня, на котором люди радуются тому, что выжили из подъезда антиобщественного типа. Тебе пришлось бы многое забыть. Так, чтобы всегда потом можно было сказать, что ты не ведал, что делал. Чтобы ты действительно не ведал, что делал.
Клон вылупился в окно (все еще приоткрытая форточка, снова размытый стикер на переднем плане, несфокусированная грязная зелень — против хода движения — с той стороны) и пожал плечами:
— Понимаю. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Пытаюсь забыть. Многое и многих. Например: забыть, что нельзя идти на поводу у большинства. Что люди, которые придумывают законы, — не истина в высшей инстанции, а полные ублюдки. Что нельзя быть частью толпы. Короче, всю эту детскую х…ню, которая впиталась в меня в неформальной и зашкаливающе информативной молодости. Иначе — нельзя. Иначе действительно нужно клеить ласты в двадцать семь лет, но мне уже двадцать пять, блядь, и я пока что живу. И, блин, собираюсь это делать и впредь. Я не хочу сдохнуть через два года. Извини уж.
Отпускаю поручень и выставляю голову в окно, навстречу городу и автомобилям на встречной полосе. Из-за грязно-зеленых крон потихоньку начинает выплывать это. Я узнаю знакомые (с сегодняшнего утра знакомые) безобразно-эклектичные контуры, немного заштрихованные урбанистической дымкой.
Забавно слышать такое от Клона. Особенно про толпу. Это всегда было объектом наших долгих и до безобразия принципиальных споров — ну, вы знаете: ночь, алкоголь, лавочка или кухня. Как вариант — пикник, дача, евробомж-трипы на дальние дистанции, дешевые хостелы и куча всяких других приятных молодежных декораций… Не важно. Главное — ночь и споры.
Я говорил Клону, что его вылазки в составе футбольно-хулиганских банд противоречат всем его раскладам (это я как раз про толпу). Клон говорил: да, согласен, но, блин, меня прет. Я ничего не мог ему возразить по этому поводу.
Именно тогда наш главный (на протяжении многих лет главный) и нерушимый принцип выяснения чьей-нибудь правоты — кого прет, тот и прав — впервые дал течь. Да что там течь — он треснул, лопнул, как рыбий пузырь под ногой младшеклассника. Кончился. Разорвался по швам. А через некоторое время по швам пошли и остальные наши принципы. Правда, мы предпочитали это не обсуждать.
— Счастье — не в знании, — продолжал Клон (продолжал — то ли убогую толстовскую проповедь, толи монолог обвиняемого, непонятно, правда, кем и в чем). — В школе детишкам безбожно пи…дят. Счастье — в умении забывать.
— Зато в знании сила, Клон. Так тоже детишкам в школе пи…дят.
— Мне не нужна сила. Любая сила — от дьявола. А я хочу быть чистым. В моей жизни и без того было много грязи, ты сам знаешь.
Итог разговора: сегодня я узнал (по новой, оказывается, узнал) очередного доброго христианина. К двадцати пяти годам пришедшего к тому, к чему все остальные приходят прямо при рождении. Который обязательно перекрестился бы три раза, покажись сейчас за окном какая-нибудь задрипанная церковь. Боже мой, как это скучно.
Внезапно день потускнел. Потерял краски и стал почти черно-белым, как передержанная фотография. Наверное, именно так происходит в тропиках, когда надвигается этот их ежедневный ливень-пятиминутка. Резко и внезапно — так, что не успеваешь подготовиться. Над автобусом пронеслось что-то черное, беззвучное и тучеобразное размером с футбольное поле.
Все происходило в течение нескольких секунд, но на эти несколько секунд, казалось, мир вымер. Впечатление не было осознанным — никто толком не понял, что произошло, — но все, что окружало меня и Клона, как будто ненадолго выдернули из розетки. Замолчали не только мы и все остальные пассажиры, но даже натужный двигатель «ЛиАЗа» и проезжающие мимо машины.
Я имею в виду: мне показалось, что только что я пережил несколько секунд абсолютной, идеальной, первозданной тишины. Той, которая была до сотворения мира.
А потом вилка снова воткнулась в розетку, и все продолжилось. Я машинально повернул голову вправо и вверх — в ту сторону, куда, как мне показалось, унеслась эта дрянь, но округлая крыша «ЛиАЗа» с минимумом остекления не оставляла никаких шансов. Я успел заметить только тень, стремительно удаляющуюся, обгоняя машины, куда-то на периферию кадра.
Все это заняло так мало времени, что наш беспонтовый разговор даже не успел прерваться. Я спросил:
— Чистым — как кто? Как вот эти люди, которые несколько лет всем скопом занимались выживанием меня из моей собственной квартиры?
Клон (как мне показалось) излишне театрально вдохнул в себя автобусный воздух, напялил на глаза очки и снова посмотрел в окно.
— Ну, в общем, да, — рассеянно выдохнул он. А потом вперился взглядом в рифленый пол. — Если бы я сказал «нет», ты бы все равно пропалил пи…деж.
— Но зачем, Клон? Ты был неплохим парнем. Зачем оно тебе нужно?
— Так вот именно ради нее и нужно. Ради этой самой тихой радости, которой можно делиться с соседями на лавочке возле подъезда. Потому что она — да, она юродивая, убогая, — но она есть. А у тебя ее нет. Даже такой. Все, что у тебя есть — глупая упертость и возможность считать себя верным идеалам юности, но проблема в том, что это нах… никому теперь не нужно. А в первую очередь, это нах… не нужно тебе. — Он вдруг замолк, посмотрел на меня изменившимся взглядом. — По-моему, я понял. Я действительно врубился. Мать твою!
— Во что ты врубился, мать твою?
— Я понял. На самом деле ты ни хрена не изменился. Ты ведь до сих пор об этом мечтаешь, да? Нет, скажи мне: ты ведь до сих пор об этом мечтаешь, правда?
— Не твое дело.
Я действительно не собирался раскрываться перед ним — это был не тот (теперь уже) человек, не то время и не то место.
Забыл сказать о Клоне: он тоже когда-то мечтал об идеальном убийстве. Только, в отличие от моей абстрактной направленности — поиска настоящего врага, — у его помыслов был конкретный адресат.
Никто уже толком не вспомнит, когда Клон познакомился с Тимофеем Бубновым. По-моему, в то время он (Клон) то ли заканчивал школу, то ли толь ко что закончил. В любом случае, ему было не больше семнадцати.
