И вдруг увидела, что ее окружила толпа и наступает на нее с вилами, цепами и бичами. Вокруг раздавались дикие крики: «Вон! Убирайся отсюда! Проваливай! Удирай! Колдунья! Собака! Ведьма! Сволочь! Убирайся отсюда…»
Свистнул кнут и хлестнул ее по спине.
— Иисусе! Что это? — кричала Беата. — За что вы меня бьете? За что меня гоните?
— Вон! Вон! — ревела толпа. — Вон из деревни! Пропаливай! Убирайся! Колдунья! Ведьма!
Колотушка одного из цепов ударила ее по голове. Она схватилась за голову руками, заслоняясь от ударов.
— Камнями ее побить! — взвизгнула какая-то баба.
Другие услышали, наклонились к земле и стали подбирать камни. Первым кинул двенадцатилетний мальчишка с засверкавшими глазами. Он попал Беате в спину.
В эту минуту сквозь толпу протиснулся древний столетний Крот; он заслонил Беату полой своей сермяги и сказал ей:
— Пойдем, дитятко! Беги, а то тебя убьют! Я с тобой! Пойдем!
Глазами испуганной птицы, полными смертельного испуга, глянула Беата на Крота и спрятала голову под старую, потертую сермягу.
Крот обнял ее и повел к лесу, а за ними шла толпа, выкрикивая бранные слова; но Беату уже не били и не швыряли в нее камнями: таково было суровое спокойствие и величие этого старика, в котором тряслась уже каждая косточка, что нападавшие оробели. Они шли сзади целой толпой, многие, особенно дети, с камнями в руках, с визгом и криками, но все уже были смущены присутствием Крота.
В конце концов толпа начала отставать, а те двое шли и шли, пока не достигли леса и не скрылись в нем.
Три Топора — Мурский, Железный и Лесной — посмотрели друг на друга.
— Глаза отвел, — сказал Железный. — Я давно это за ним примечаю.
Пока всей деревней прогоняли Беату, а Собек с посиневшим лицом лежал без сознания на траве, три Топорихи, Железная, Лесная и Мурская, вошли в дом и стали над постелью старой Топорихи.
— Умереть не может, старуха несчастная, — сказала Лесная.
— И жить тоже, — сказала Железная.
— Ни то ни другое, — сказала Мурская.
В широко раскрытых глазах старухи отразился смертельный, отчаянный ужас.
— Понимает, бедная, о чем говорим, — сказала Железная.
— Помнит, чай, как ее отец никак помереть не мог.
— А старый Глацан! Сто тридцать лет ему было, а все жил, слепой, глухой, как пень.
— Да, да! — закивала Топориха из Мура.
— И на что держать полумертвую? Воздух только портит в избе. Толку уж от нее никакого не будет.
— Никакого!
— Куда там.
— А ведь какая была хозяйка!
— А баба какая!
— А какая, должно быть, девка была! Говорят старики, что людям свет божий милее казался, когда она пасла у Озер.
— Очень может быть!
— Семь парней за нее убить друг друга хотели.
— А теперь лежит полуживая.
— Эх!
— И не на половину, а на четверть только живая.
Глаза Топорихи с невыразимой тревогой бродили по лицам стоявших над нею женщин.
— Несчастная старуха, — промолвила Лесная.
— Горемыка! — вздохнула Железная.
— Надо с ней поступить по обычаю: так же, как с нами когда-нибудь поступят молодые, коли заживемся на свете. Ведь душить ее не станешь… — сказала Мурская.
— Да, да, надо по обычаю…
— Чего ее держать? — сказала Лесная.
— Надо Собеку в избе порядок сделать. Кабы стариков в лес не вывозили, молодым бы тесно было. Так уж повелось на свете.
— Так, так…
— Может, там скорее помрет…
— Или дикий зверь найдет ее. Зачем ей долго мучиться?
— Да, да! Так уж свет устроен.
— Испокон веков старики говорили: если с кем смерть вовремя справиться не может, ей надо помочь. Берись, кумушка, — сказала Топориха из Мура.
— Постели жалко.
— Да там на дворе доски есть. Нечего и телегу закладывать, — лес близко.
— Полежи еще здесь, горемычная, полежи пока что.
Глаза старухи полны были страшного отчаяния.
Три Топорихи взяли со двора несколько досок, отыскали гвозди и топор, сколотили носилки и вернулись в комнату.
— Ну, пойдем! — сказала Лесная.
Каменная покорность судьбе светилась в глазах полумертвой старухи.
Топорихи подняли ее неподвижное тело с постели, вынесли из избы, положили на доски. Они стояли во дворе, между жилым домом, стойлами и хлевом, держа Топориху на носилках.
— Ну, погляди еще раз на свое хозяйство, несчастная, — сказала Железная.
— В последний!..
В этот миг в стойле протяжно и грустно замычала корова.
Дрожь исказила неподвижное, окостенелое лицо старухи, и что-то похожее на слезы заблестело в углах ее сухих глаз.
— Вишь, плачет, — сказала Мурская. — Слезы в глазах.
— Коров ей жалко…
— И коровы ее жалеют.
Топориха Железная утерла слезы рукавом рубахи; по увядшему, изрезанному морщинами лицу Топорихи из Мура струйками потекли слезы.
— Ну, пойдемте, — печально вздыхая, сказала Лесная.
В воротах встретили Собека; он шел с почерневшимлицом, шатаясь и опираясь на чупагу.
— Бабка никак помереть не может. Хотим у тебя в избе полный порядок сделать.
— Надо тебе жениться, — сказала Топориха из Мура.
— Верно, — подтвердила Лесная.
— Мы тебе все сделаем. Хоть полагается это детям или внукам делать, сами они отцов да дедов в лес вывозят, — да ты стал какой-то хворый: хотим тебя выручить.
Собек посмотрел на бабку бессознательно, блуждающим взглядом.
— Ладно, — сказал он, думая о другом.
Три Топорихи, неся старуху на носилках, вышли на улицу; там никого не было: все пошли за Беатой. Перед избами стояли только три Топора. Поглядели и даже ничего не спросили: они это видели не раз.
— Порядок делаем у Собека, — сказала Лесная. — Марины нет, дьявола этого мы выгнали, теперь надо Собеку жениться.
Три Топора в знак одобрения молча кивнули головами.
А женщины той самой дорогой, которой гоняли от Топоров овец к Озерам, подошли к лесу и углубились в чащу.
— Где же мы ее оставим? — спросила Железная.
