общем-то не было семьи. Поэтому и Коля никак не мог навязать мне свое, выученное с детства, а мне не ясное до конца, мной не впитанное. Я не помню отца, я так и не знаю, кто же это — мужчина, муж? Что я должна ему, а он мне? Мне рабой его быть? Слугой? Подружкой? Или, может, повелительницей? И почему, почему, любимая Тишка, я должна любить хмурого упыря, а не того, кого и в самом деле люблю? Неужели твой Бог, твой Христос этого от меня хочет, чтобы взять да и утопиться мне вот в этой жиже — позыв уже начинался, уже подступала новая порция, она встала на колени — в этой жиже собственной рвоты?
Мне что делать?
Пропасть в дерьме своего отвращения к собственной лжи, любви к пустышке, сгинуть в пошлости серой, вязкой, разлитой в любом адюльтере, слышите, да, возлюбленные, в любом! В вонючем болотце адюльтера, кроме которого, правда, вот загвоздка, ничего хорошего в моей жизни не было!
Нет, забыла, Тема, сын, но — это другое. Не могу по-вашему, значит, буду любить кого и когда захочу, буду жить с кем выберу, а лучше ни с кем, ни с каким мужчиной и никакою женщиною, но все-таки жить, жить, потому что лучше уж жить, чем захлебнуться и ебануться.
еще несколько комочков чужих разорванных писем.
подтаявший кусок «Лакомки»
рваный масленичный блин
Пятьдесят новых головастиков — плохо вы учились в школе, не имеете представления, где стоят запятые!
Она плескала в лицо ледяную воду, полоскала рот.
Было невносимо жарко, все тело горело, Тетя пошла на кухню, сунула под мышку градусник, вынула через минуту — 39 и 7. Коля, где ты? Приходи. Я хочу тебя видеть. Коля, спаси меня, я очень, очень больна.
стишки, звонки, голос
пицца
капучино
холодная овсяная кашка
Но, если не вспоминать, если отключить память, перестанет рвать. Такой она изобрела целебный рецепт. Осталось отрубить голову, потому что память жила в голове. И голова отскочила, попрыгала по земле мячиком, покатилась по кусточкам-лесочкам отдельно, по чисту полю в город Калинов.
Почему, почему, глубокоуважаемый Александр Николаевич, вечно все у вас кончается свадьбой? За единственным любимейшим моим, хоть слегка освежающим голову, грохочущим исключением. Но и там ведь сначала свадьба! Неужели, кроме этого, вам нечего больше нам рассказать? Может быть, вам неизвестно, чем все это кончается, вся эта гацкая семейная жизнь? Омутом и геенной огненной!
Она захотела уйти из тесной комнатки, но уйти было больше нельзя, дверь не поддавалась. И не поворачивался замок.
Почему меня преследуют эти закрытые двери? Почему никогда нельзя вернуться назад? Почему нет возврата к лучшему в прошлом, лучшему, лучше которого не было и уже никогда, никогда не будет? Коля!!!
Коля примчался, освободил ее из туалета, накинул халат, позвонил в скорую.
Молоденький парень, еще нестреляный, все интересно, смотрит с сочувствием — первый вызов? Мнет ей живот, ужасно больно. Что вы ели?
Дерьмо, целый год я жрала дерьмо, я объелась дерьмом, свежим, вонючим, самого высшего сорта говном, милый доктор.
В дороге ее рвало снова, в специальные пакеты, которые добродушно и спокойно подставлял ей мальчик. Студент медицинского. Татарские скулы, слегка раскосые глаза — вы случайно не родственник? Веснушки, видать, совсем из простых. В неторопливых жестах, обычных словах его — она черпала утешение. На несложные вызовы нам разрешают, когда вызовов много. Значит, у меня несложный? Поил, поил ее водой с регидроном. Они еле доехали.
Тетя отключилась, неизвестно на сколько, а очнувшись, увидела знакомое лицо с почему-то белой щетиной. Щетина была мокрой. Коля, что ты? Что с тобой, милый? Коля, не плачь, ты самый родной, ты лучший, что они тебе там наврали, эти врачи? Коля, это все к счастью, к нашему с тобой счастью. Так уже было однажды, помнишь? Помнишь, ты так же склонялся надо мной, да? Только тогда ты не плакал. Ты тогда был тверд и ничего не боялся. А сейчас что же, Коля?
Ты беременна, острая форма токсикоза.
И Коля уехал к Теплому.
Это продолжалось двое суток. Час-два перерыва, смутного сна, видений, и… снова родной тазик. Который ей выдали. До туалета не добежать, он в конце коридора.
— Доктор, доктор, расскажите мне про него, какой он. Пожалуйста, поподробней.
— Хвост уже пропал. Появились молочные зубы. Дырочка для мочи, дырочка для кала. Пальцы его — лучи. Пятки с булавочную головку.
Пятка с булавочную головку росла, росла и все настойчивее толкала, пыталась
сдвинуть
перелистнуть
— наконец перевернула
неподъемную страницу книжищи ее жизни.
Чистая страница сияла тихим светом. Утренним, плотным — можно было положить на язык или даже под. Страница начала заполняться, неясные картины проступали сквозь. В плотной млечности поднималось будущее. Перед смертью спресованным мгновеньем загорается в сознании покидающего эту землю прошлое. Но она видела будущее, и значит, не перед смертью, нет, перед жизнью. Видела вырастающее на странице громадное прозрачное яблоко.
Сквозь слюдяные стенки можно было разглядеть все, тысячи меленьких деталей.
Пеленки в смешных глазастых котятах, желтую вязаную шапочку, носки не на человека, на куклу, мутные иссосанные вдрызг соски, булькающие в кастрюле бутылочки, погремушку-корову, плюшевого лося, сиреневые туфельки на липучках на первый бал — первый проход по земле, варежки, красный комбинезон, устланный изнутри белым мехом, подстилку, вырезанную из бабкиного тулупа, чтоб не застыла на морозе розовая младенческая попка, которую так вкусно целовать и покусывать, зеленые пятнышки ветрянки, громадные глуповатые банты на золотых волосах. Потому что девочка, да.
Она поднесла яблоко к лицу — кислый запах песочных какашек, крема бепантен для трескающихся сосков, абрикосовый аромат маслица бюбхен, срыгнутого кефирчика.
И вот уже яблоко покатилось горящей неземным светом коляской, по окрестным дворам насквозь, мимо вдруг принявших ее за свою мамашу с такими же колесницами, навстречу трусящим дворнягам, странному человеку в шапке с помпоном, летящему в небо дереву клен.
Этот мир источал мед и молоко, изливал молочные реки, и она выхлебала его одним жадным благодарным глотком — безусловного на ощупь небесного счастья, глядя на пустую страницу, на которой он только что был, и вдруг краем глаза заметила — далеко внизу, на полу, прыгает маленький толстый человечек, волосы прилипли ко лбу. Жалко просится в ее новое благоуханное завтра. Она узнала его, но не знала, что делать — подать руку (хватило бы и мизинца), поднять его вот сюда? Отвернуться и не заметить?
И — протянула ему ладонь.
Все оставшиеся шесть с половиной месяцев Тетя провела между домом и больницей. Привыкала к мысли, вживалась, снова превращалась в дитятку и в себя. Читала деловые эсэмэски («что привезти?») — от Коли, ласковые, заботливые от мамы, полные братской нежности от Ланина. Он точно начал стесняться своих к ней чувств и робел. И еще… он считал себя отцом ребенка. Хотя шансы были равны. Она знала, что за это время Миш сделался вдовцом, но только скорбела о погибшей неведомой женщине, не строя планов, не думая о будущем, снова, как когда-то в автобусе Калинов — Москва, позволяя жизни, простой, бездумной, течь сквозь и пробивать свое русло. И русло это — неужели ты все-таки права, Тишка? — упрямо тянулось к Коле.
Он вообще изменился, вся его ярость, злость, ревность испарилась, он был спокоен и тверд, стал
