самодеятельный театр — и с удовольствием участвовала в спектаклях, которые показывали в дворянском клубе. Но как будто особенно хорошо играла, когда партнером ее был земской начальник Евгений Николаевич Ушаков. Только все это, как говорится, «благочестивые легенды». Много, как обычно, неясного. — Сергей Петрович вздохнул. — Вам уж ехать скоро, может, чайку на дорожку?
Но от чая Тетя отказалась, ей хотелось услышать, чем же кончилась история Аси, известно ли что- нибудь о ней, ее детях, но Сергей Петрович только руками развел — все такие же обрывки, где быль, где небылица — разве разберешь? Двое детей, Ольга и Леонид, как-то оказались за границей, Сергей и Аркадий сгинули без вести в революционной неразберихе и суете, как и сама Анастасия Павловна.
— Одна старушка, теперь уже покойная, а тогда работавшая в калиновской больнице санитаркой, правда, рассказывала мне, — точно с сомнением добавил Сергей Петрович, — как в начале 1920-х годов к ним в больницу поздней осенью пришла женщина, вся в черном, страшно измученная, и попросила о госпитализации. Ей пошли навстречу, видно было, что добиралась она издалека. В палате женщина призналась соседке, что она — Анастасия Адашева, вдова Калиновского предводителя дворянства. Наутро ее нашли мертвой и похоронили на городском кладбище за казенный счет как безродную.
Теплый оторвался от стола, произнес радостно: «Готово!»
— Мама, вот! — протягивал он Тете рисунок.
Это было типичное творение ее сына — смешение зверей и людей, маленький человечек в длинной пестрой юбке стоит почему-то на домике, на крыше которого — какая-то зеленая клумба, возле домика растут узорчатые деревья, на ветвях черные птицы с длинными завернутыми внутрь языками…
— Нравится?
— Да, — кивнула Тетя. — Только объясни, что это?
— Это хулиганская мачеха насадила огород на крыше, видишь, торчит морковь, петрушка и лук зеленый! А бедная девочка ест одно только мясо, которое сама себе придумывает.
— Девочка? Но где она?
— Спряталась от горя, у королевских скворцов. Вот они. Но ничего, они ее покормят. Видишь, какие длинные у них языки? Они сидят тихо, в листьях, говорят только шепотом, высовывают свои языки. На языках приманка. И они ловят добычу!
Теплый захохотал.
Сергей Петрович улыбнулся, тоже взглянул на рисунок и вдруг произнес неторопливо.
— Много видел я детских рисунков. А таких не встречал. У вас необычный мальчик. И, кажется, очень талантливый… Но что же это я? Шестой час! Пора!
— Подождите, — говорила Тетя уже по пути к музею. Вышли все-таки поздно, и они почти бежали за прыгающим впереди Теплым. — Мы же про родных ваших почти не поговорили, вы ведь пришлете мне и следующую часть?
— Непременно, хотя Иришу сейчас я оставил ненадолго, перешел пока к ее дядюшке, Павлу Сергеевичу, жизнь у него тоже была интересная.
— Ой, я ведь так и не сказала вам, — торопилась Тетя дальше, они уже приближались к автобусу, — не успела, но хотя бы кратко. Сергей Петрович, наша встреча не случайна! У нас, вы, возможно, видели, печатают объявления и новости из старых газет, и — такой подлинностью оттуда веет, я всегда это чувствовала. И тут ваши рассказы — и то же чувство — настоящего, но почему? Почему? — повторяла Тетя. — Не знаю. Но иначе мы бы точно не встретились!
Они стояли уже у пыхтевшего автобуса. Водитель открыл двери — туристы начали заходить с шумом, прибаутками — это были те самые насупленные, но сейчас уже расслабившиеся тетеньки в шубах, которые шагали в масленичном шествии. Из открытых дверей неслась включенная водителем музыка.
— Хотите объясню, почему? — с юношеским задором воскликнул Сергей Петрович, и снова Тетя увидела: учитель, учитель! Вечно молодой.
— Да! — выкрикнула она, пробиваясь сквозь отчаянное «Нас не догонят! Нас не догонят!», кричавшее из кабины. О Господи, что у него поет?
— Да потому что они, — тоже почти кричал Сергей Петрович, — эти люди, жившие тогда, и были подлинными. Потому и чувство такое. А обеспечивалась эта подлинность совсем просто — все, от крестьянки до аристократа, жили в окультуренном пространстве, традиционная жизнь, традиция их обымала (так и сказал!), сложившийся уклад наполнял глубиной. Оттого-то даже самая ничтожная, самая серая и обыкновенная жизнь оказывалась полна смысла. Это если совсем кратко, — оборвал себя Сергей Петрович.
— Уклад? — переспросила Тетя, едва понимая, что он говорит. — А дневник, дневник Аси? Вы его прочитаете до конца?
— Не до конца. Кое-что разобрал, кое-что разобрать невозможно. Стихия. Река времен. Да и, положа руку на сердце, не нужно это никому. Расшифрую или нет — кому до этого есть дело?
Он махнул вдруг рукой, совершенно неожиданно, точно устав от своего молодого крика, — и впервые за всю их встречу горькая грусть так и полилась от этого легкого и беспечального, как до этой минуты ей казалось, человека.
— Как кому? — растерялась и почти рассердилась Тетя. — Как? Сергей Петрович, вы не видите? Мне это нужно, хотя бы мне. Вы сами не знаете, как спасаете меня вашими письмами. Разве этого мало? Потому что, Сергей Петрович, мы прощаемся, возможно, навсегда, и скажу вам откровенно — я не люблю свою жизнь, не люблю свою работу, не люблю своего мужа, а люблю совсем другого человека, и единственный способ, вы следите за моей мыслью, убежать от этого удушливого кошмара — читать ваши письма, уходить с головой в чужую далекую жизнь, вылетать в форточку хоть на час.
Сергей Петрович ее уже не слышал, он торопился, глядел невидяще и, извинившись, побежал договариваться с водителем и экскурсоводом, оба были хорошо ему знакомы, а она все никак не могла додумать, что же еще сказать ему в утешение, но он вернулся уже другим — веселым, что так легко их устроил! Ловко расстегнул свой рюкзак и вынул трехлитровую, янтарно блеснувшую в солнечном свете банку яблочного варенья — из собственного сада. «Супруга моя варила, по местному, калиновскому рецепту». Вот что он нес в рюкзаке, ни мгновенья не желая ее обременить, только у автобуса и отдал.
Тете хотелось поцеловать краеведа в белую его голову, в легкую воздушную седину. Как благодарить мне вас за этот день? Ну, не деньгами же… И сказала — приезжайте в гости, в Москву, у нас большая квартира, Сергей Петрович улыбался отрешенной своей улыбкой: «А что же, почему бы и нет…»
Не приедет, конечно же, ни за что. «И присылайте, присылайте мне все, все, что еще найдете, напишете, расшифруете. Вот мой домашний адрес».
Они катились с Теплым в экскурсионном автобусе — Теплый клал голову ей на колени, дремал, просыпался и смотрел в окно, Тетя тоже сонно заглядывала в отогретое детскими ладонями оконце. Там тянулись пустые, заснеженные, но уже сильно просевшие поля, мелькали редкие огоньки, слышался глухой лай собак, вспыхивали освещенные окна придорожных магазинов. Тетя включила мобильный — и… Вот и все. Стишок от Ланина был тут как тут. На этот раз он прислал не свое — тютчевское, «Люблю глаза твои, мой друг». Она прочла эти давно забытые стихи раз и другой, и почувствовала, как кровь загорается в ней, как уснувшая в эти дни плоть очнулась и затомилась — и жизнь, бездумная, горячая, беспечная жизнь, которая не ведает о будущем, не помнит прошлого, а знает только сегодняшний день, ворвалась в нее, заворковала, запросилась на волю из скворешника тела.
Будет, как ты хочешь, милый. Только не исчезай.
Они въехали в Москву поздним вечером, Тетя поймала такси, чтоб не мучиться на метро и добраться до дома скорей, но ехали совсем не быстро — даже в начале двенадцатого попали в пробку на Садовом. Светофор на пересечении с Пречистенкой был сломан, вот что, и они никак не могли двинуться, Теплый дремал, Тетя смотрела на замершие особняки, сметая взглядом машины. Ириша шла здесь со всеми вместе — пешком, охваченная радостью, пела «Марсельезу», расплавляя тонкий голос в общем дыхании и хоре.
Как и предвидел отец Илья, в Москве все прежние представления Ириши, все, что впитано было в отчем доме как единственно возможное и лучшее в мире, опрокинулось, пошло крупными трещинами. У Сильвестровых не молились ни перед обедом, ни перед сном. В церковь ходили только по большим праздникам, и то лишь женская половина дома. Павел Сергеевич говел раз в год. И все время поносил
