Первым за директора заступился позитивный сатирик Борис Ласкин, печатавшийся аж в газете «Правда» с юмористическими рассказами, в которых хорошие люди после ряда комических недоразумений оказывались еще лучшими.
— Варлен Львович, я — член парткома Союза писателей, и если вы не снимете этот тост, то я откажусь от совместных выступлений. И кстати, зачем вы лезете в бутылку, когда уже одной ногой стоите в СП?!
— Чем-нибудь замени этот номер! — угрожающе прошипел мне Веселовский. Осуждающе смотрел на меня Владлен Бахнов, и когда через год я попросил у него рекомендацию в Союз писателей, то он отказал мне в этом резко и безоговорочно.
Никак не проявил себя Леонид Гайдай. Был по-прежнему мрачен и сосредоточен на своих мыслях.
Я заменил предпоследний абзац в тосте, предложив построить здание, из которого было бы видно, что в городе Томске есть и что еще нужно прислать. Эта формулировка всех удовлетворила, и оставшиеся концерты прошли без нареканий. Уже в те годы начались перебои с продуктами, особенно на периферии. Для нас специально готовили обеды, но кроме почерневших куриц и вареных рожков ничего предложить не могли. Гайдай сумрачно жевал жесткую курицу, запивая ее жидко заваренным чаем и ни на кого не поднимая глаз.
Потом мы сели в самолет, но он вместо Москвы приземлился в Горьком. Через час ожидания нас снова пригласили в самолет, затем попросили покинуть его. До ночи мы промаялись в аэропорту. Бахнов и Веселовский пытались шутить, но Гайдай не реагировал даже на анекдоты, полностью уйдя в свои мысли. Посадку объявили посреди ночи, и мы из Горького в Москву летели три часа вместо положенного часа. Почему — нам не сказал никто. Может, не открывались шасси или посадке мешала другая поломка в самолете? Или обледеневшая полоса? Леонид Гайдай поднял глаза, и они гневно сверкнули в полумраке, когда пассажиров-японцев стали пересаживать из носа в хвост самолета. Перелет длился более семи часов. Многих пассажиров тошнило. Гайдай стал еще сумрачнее, а выходя из самолета, буркнул коллегам по гастролям:
— Все-таки Стронгин был прав. Всюду бардак, и молчать об этом нельзя.
Мы остановились в вестибюле аэропорта в ожидании получения багажа. Улучив момент, я обратился к Леониду Петровичу:
— Мне очень понравился дуэт — Куравлев и Крамаров. Не собираетесь ли вы использовать его в других фильмах?
От неожиданности вопроса Гайдай вскинул брови:
— Не собираюсь. В моем плане фильм, где для них нет ролей, хотя я очень люблю обоих. Крамаров растет от фильма к фильму. Только спешит часто сниматься. Надо выбирать роли. Впрочем, он еще сравнительно молодой, неопытный артист, и выбирать ему особенно не из чего. К тому же есть такие колоссы, как Леонов, Никулин, Вицин, Моргунов, Пуговкин, Филиппов, Этуш, такой талантище, как Андрей Миронов. Но я знаю, что даже он не в милости у Лапина (начальник телевидения. — В.С.), нашедшего у артиста семитские черты. Я догадываюсь, что вы дружите с Савелием. Я тоже симпатизирую ему. Если бы он проявил себя в театре, мне было бы легче добиваться его утверждения на роль.
Тут объявили о приходе багажа нашего рейса, и мы с Гайдаем расстались. Мне показалось, что он недоволен не только сервисом в Томске, тяжелым перелетом, но и тем, что очередной фильм, прекрасно принятый зрителем, все-таки не стал новой вершиной в его творчестве. Успех его всегда состоял в умелом синтезе сатиры и эксцентрики, но, наверное, рамки сатиры в фильмах сужали, и это нервировало режиссера. О разговоре с ним я не решился рассказать Савелию, тем более что он уже не мог ничего решить в его судьбе, даже поднять ему настроение.
Я стал отговаривать Савелия от отъезда:
— Тебя знает вся страна! Помнишь встречу в «Березках»? Где ты еще будешь так любим, так популярен, как здесь?
Неожиданно Савелий напрягся, словно что-то неожиданное вошло в его душу, и внимательно посмотрел на меня:
— Мне никто еще не говорил такое!
Он задумался. А я, наверное, понял, почему никто из «друзей» не отговаривал его от отъезда. Одни хотели избавиться от талантливого конкурента, другие внутренне злорадствовали, наблюдая, как дошедшая до маразма тоталитарщина разбрасывается своими талантами.
Недругов Савелия я обнаружил вскоре после его отъезда, когда на сцене и экранах возник артист Ярмольник.
— Смотрите! — вопили они. — Появился новый Крамаров!
— Двух Крамаровых быть не может! — возразил я. — Как двух Ильинских! Двух Петров Алейниковых!
Многие поют песни Булата Окуджавы, даже голосово сильнее, но обаяние Булата Шалвовича делает его исполнение не сравнимым ни с каким другим. Очень близка к душевному настрою автора, по глубине проникновения в суть его песен, польская певица Марыля Радович, близка, но никогда не заменит самого Булата, Еще меньшее число певцов отваживаются исполнять песни Владимира Высоцкого. Надо столько пережить, сколько он, столько работать на сцене душевно и физически, чтобы заиметь хотя бы голос Высоцкого, а глубину мышления, чувств, сопереживания людям — никогда не удастся никому. Может, появится певец с не меньшим накалом чувств, со своей манерой пения и весьма неглупый, но это все равно не будет второй Высоцкий.
Меня забавляли бесконечные газетные и телеинтервью Иосифа Кобзона, обещавшего подготовить программу из песен Высоцкого. Его обещания остались пустыми словами.
Уезжал из страны Савелий Викторович Крамаров — единственный и неповторимый.
Неожиданно он поник и посмотрел на меня полными грусти и боли глазами.
— За последние три года у меня было двенадцать съемочных дней. Ты понимаешь, что это значит для меня?! Здесь мое творчество закончилось, — вздохнул он, и мне показалось, что спазмы сдавили его горло, заставив собираться с силами для дальнейшего разговора, — попробую себя в другой стране. Если что-либо значу как артист, то пробьюсь и там. Хоть в какой-то мере. В Талмуде говорится о людях-странниках. Вероятно, таким странником стану я.
— Я не заглядывал в Талмуд, — сказал я Савелию, — но представляю, что судьба странника тяжела и полна опасностей.
— А когда мне было легко? — вдруг улыбнулся он. — Когда было приятно жить и работать? В пяти- шести фильмах, в нашем телебенефисе…
Он говорил проникновенно о том, что прочувствовал, пережил, и я перестал перечить ему. Снова вспомнилась песенка из телебенефиса: «А мне опять чего-то не хватает». Песня действительно была о нем, о Савелии Крамарове, ему всегда чего-то не хватало — новых ролей, удовлетворенности своей работой, любимой жены, ребенка и… своего бассейна, о котором он мечтал, пусть даже крохотного, но своего, куда можно бултыхнуться в любое время. «У меня однокомнатная квартира и машина, этим ограничено мое благосостояние, — как-то заметил он мне, — неужели я не заслужил на свои деньги купить то, что мне хочется?!» Похожее говорил Федор Шаляпин, когда у него реквизировали небольшой особняк на Садовом кольце, где ныне расположили его музей.
— Я никого не эксплуатировал, не грабил, я зарабатывал деньги своим голосом. Почему у меня отнимают мой дом?!
Необычные «странные» люди — всегда не хотели жить и думать как все. В результате их странствия по миру становились их судьбою.
Я понял, что главная причина, из-за чего уезжает Крамаров, не ограничение в жилплощади, не отказ в туристической поездке в ФРГ, как позже утверждали на киностудии, а приостановление его творческой жизни, которой ему не хватало как воздуха. Я не помню деталей нашего прощания. Помню, что в квартире царила гробовая тишина, изредка прерываемая обычными в такой ситуации словами, пожеланиями удачи. Ведь тогда считалось, что люди, покидающие страну, уезжают навсегда. Мы в последний раз встретились взглядами, прямо посмотрели в глаза друг другу, потому что были всегда откровенны и честны в отношениях между собой, и, наверное, еще что-то большее связывало нас, что могут понять только
