— Не знаю, — вздохнул Виктор Савельевич, — в институте нас учили совсем другому, защищать даже самого закоренелого преступника, даже самого страшного убийцу. Найти обстоятельства его жизни, смягчающие наказание, а тут… Мне кажется, что переворачивается мир, а упреки в мою сторону не поддаются элементарной логике.
— Может, тебе это только кажется, ты устал, много работаешь, — заметила жена.
— Я должен думать, как защитить клиента, от меня в какой-то мере зачастую зависит его жизнь. В какой-то мере. Пусть в небольшой, но зависит. Точнее — зависела. Сейчас…
— Что сейчас? — взволнованно вымолвила жена. — Ты от меня что-то скрываешь, Виктор, очень важное. Прошу тебя только об одном — помни, что у тебя есть жена и маленький ребенок, будь осторожнее.
— Ты права, Бася, — улыбнулся Виктор Савельевич, видя, как Сава пытается освободиться от пеленки, — но я мечтал о громких процессах, которые я выиграю, и иногда мне удавалось спасти подзащитных даже при показаниях против них, сделанных начальственными лицами. Правда торжествовала, и я был счастлив. Об этих процессах умалчивали «Правда» и даже «Гудок», где собрались отличные журналисты, мне было обидно, но не более, я радовался тому что сделал все, что мог, и не без пользы. Ты права, Бася, надо быть осторожнее. Но… но зачем тогда я стал адвокатом?! — вдруг вспылил Виктор Савельевич. — Зачем?!
Жена ничего не ответила, спазмы в горле мешали ей говорить. Она видела, что муж растерян, взбудоражен случившимся, но не знала, как ему помочь. Она подошла к детской кроватке, скрывая от мужа слезы, и помогла Саве освободиться от сковывающей его движения пеленки. Сава от радости замахал ручками, и так смешно, что она улыбнулась.
Виктор Савельевич понял, что с мечтой о громких процессах придется повременить. Он брал дела о мелких кражах, квартирных склоках. Очередь к нему в юридической консультации поначалу уменьшилась, а потом исчезла совсем. Он болезненно переживал падение к нему интереса клиентов, но успокаивался, вспоминая, что делает это ради любимой жены и крошечного сына, жизнь которого еще впереди; и кто, кроме родителей, поможет ему обрести себя? Надо быть осторожнее. Действительно, мир переворачивался на его глазах, и многие вожди революции вдруг были объявлены троцкистами и шпионами разведок капиталистических стран. Начались громкие процессы, о них сообщала пресса, народ требовал смерти двурушникам и врагам народа. Виктора Савельевича в этих процессах удивляло многое: и отсутствие фактов преступной деятельности обвиняемых, и необъяснимая пассивность адвокатов в их защите, которой, по существу, вовсе не было. Причиной самых суровых приговоров было лишь признание обвиняемыми своей вины. Его поражало их безволие, даже казалось, что они готовы признаться во всем, даже самом невероятном, в чем обвинит их прокурор. Он сидел в зале на одном из таких показательных процессов и тупо смотрел на сцену, ему показалось, что он присутствует не на судебном разбирательстве, а на заранее отрепетированном трагедийном театральном действе. Он даже обрадовался, что внял советам жены, что ему не приходится участвовать в подобной фантасмагории. Но через несколько дней ему позвонили из коллегии адвокатов и попросили срочно явиться к председателю. Стол, за которым сидел председатель, был свободен от обычной кипы бумаг, и его полированная поверхность блестела от солнечного света, проникающего в комнату через открытое окно.
В отличие от прошлых приемов, председатель сразу, без вступительной паузы, перешел к делу:
— Вы — член партии, Виктор Савельевич, и мы доверяем вам очень важную работу… — Тут председатель замялся, приблизил свое лицо к адвокату и полушепотом произнес: — Мы доверяем вам защиту… — И он еще тише назвал имя одного из вождей революции, ныне обвиняемого в троцкизме.
Виктор Савельевич Крамаров, давно отошедший от крупных дел, даже чисто уголовных, обомлел, услышав это предложение.
В душе вспыхнула надежда на удачное продолжение карьеры, и он, забыв обо всем, что думал о волне более чем странных судебных процессов над бывшими революционерами, ныне оказавшимися предателями родины, оживился, и глаза его весело заблестели.
— Но согласился ли подсудимый, чтобы его защищал именно я?
— Его никто не будет спрашивать. Защитников назначают, — таинственно вымолвил председатель, чтобы коллега не противился предложению и не поинтересовался, кто назначит его защищать одного из бывших соратников Ленина.
Виктор Савельевич смутился, но желание вернуться на адвокатский олимп перевесило сомнения.
— Ладно. Я согласен, — вдруг покраснев, неожиданно даже для себя, сказал Виктор Савельевич.
И вышел он из кабинета председателя со смятенной душой, не замечая ничего и никого вокруг, и резкий гудок едва не наехавшей на него машины вернул ему более осмысленное сознание. Он направился в библиотеку и взял подшивку «Правды» за последние два месяца. Отчеты о судах над изменниками родины крупным шрифтом располагались на первой странице газеты.
В протоколе Каменев признавал свои чудовищные действия, в которые трудно было поверить искушенному в судебном производстве человеку. Виктор Савельевич читал признание Каменева, и мысль о самооговоре внедрялась в его сознание, но он внимательно знакомился с отчетами от начала до конца.
«Дважды мою жизнь пощадили, — говорил на суде Каменев, — но есть предел всему. Есть предел великодушию пролетариата, и мы его достигли. Мы сейчас сидим здесь бок о бок с агентами секретной разведки иностранных держав. Наше оружие было тем же. Мы служили фашизму, мы организовали контрреволюцию против социализма. Такова была дорога, нами избранная, и такова пропасть презренного предательства, в которую мы упали».
Ему вторил Зиновьев, третий по значению, после Ленина и Троцкого, вождь революции: «Я виновен в том, что вслед за Троцким был создателем троцкистско-зиновьевского блока, который поставил своей целью убить Сталина, Ворошилова и других вождей… Я признаю себя виновным в том, что был главным организатором в убийстве Кирова. Мой извращенный большевизм превратился в антибольшевизм и через троцкизм пришел к фашизму».
Виктор Савельевич в этих словах уловил момент правды, в словах «извращенный большевизм». Значит, когда-то Зиновьев был настоящим большевиком. А его подзащитный, герой Гражданской войны, тоже, видимо, скажет, что перешел в лагерь троцкизма, но его заслуги в революции неоспоримы. О них можно будет сказать на суде и потребовать смягчения приговора, по крайней мере спасти подзащитному жизнь. Но вспыхнувшая надежда на то, что он сможет выступить на суде, как подобает истинному адвокату, погасла, когда он прочитал слова генерального прокурора Вышинского — кстати, многим известного как меньшевика, примкнувшего к большевикам после Гражданской войны. Вышинский неистово требовал: «Взбесившихся собак я требую расстрелять, всех до одного! Коварного врага щадить нельзя! Весь народ трепещет и негодует! Я присоединяю свой возмущенный голос к гулу миллионов!»
Соседка по коммунальной квартире открыла дверь. Виктор Савельевич прошел по коридору к своей комнатке. Жена кормила Саву и не заметила, что муж расстроен, но он не мог не поделиться с нею своими сомнениями по поводу предложенного ему дела.
— Откажись! — не задумываясь, сказала она, — Не ввязывайся в эти страшные события, Я видела портрет Вышинского. Если снять с него очки, то откроются его совершенно бездушные злые глазки. Я их разглядела. Зачем тебе связываться с этим опаснейшим человеком?
— Поздно, Бася. Я дал согласие. От меня это требовали. Сейчас отказаться от навязанного мне дела не менее опасно, чем вести его. Я могу выступить в суде, как поступали другие адвокаты. Во всем согласиться с прокурором и только в конце своей речи осторожно обратиться с просьбой смягчить наказание подсудимому, если это возможно, если это позволит народ.
— Откажись! — со слезами на глазах, прижимая к себе ребенка, умоляюще произнесла жена.
— Уже нельзя, Басенька. Я буду осторожен, — обещал Виктор Савельевич.
Но когда начался суд и казалось, что кем-то загипнотизированный подсудимый машинально повторяет обвинения прокурора, Виктор Савельевич почувствовал, что в его душе нарастает протест, с которым он не может справиться, и он в своей речи все-таки упомянул о заслугах подсудимого в разгроме Белой гвардии. Глаза Вышинского сверкнули дьявольским блеском, раздался рокот в зале. Подсудимого приговорили к смертной казни. Под аплодисменты зала. Никто не подошел к Виктору Савельевичу, когда он
