Месть

Вахтанг Степанович Ананян Месть

1

Кто только не знал курда-охотника Давота в деревеньках, рассыпанных по южному склону Алагеза, как дубовый кряж, крепкого, как орел, остроглазого, похожего на старого льва, с мощной головой и богатырской грудью!

Полвека назад бежал он сюда с отрогов турецкой горы Артос, пробрался через казачью пограничную заставу у подошвы Арарата и поселился в одной из горных деревушек.

Установился обычай: кто бы ни пришел на охоту в эти места, ондолжен войти в дом Давота, разделить с ним хлеб и спросить, куда пойти и как охотиться, чтобы не вернуться домой с пустыми руками. А после охоты, согласно тому же обычаю, он должен стать гостем Давота, ночевать под его кровлей ислушать его рассказы о давнопрошедших временах.

Слава о старом охотнике достигла и нашего далекого Казаха, и мне очень захотелось повидать его и послушать его рассказы.

Однажды, когда мы с товарищем, нагруженные добычей, возвращались с охоты, рассчитывая сесть в поезд на станции Карабурун, поднялась метель. Небо потемнело и слилось с землей, вьюга занесла тропинки снегом, и волки вышли из своих берлог на поиски таких, как мы, заблудившихся прохожих.

Гонимые метелью, мы добрались до приютившейся под скалами деревушки и постучали в первую попавшуюся дверь. Хозяин попросил нас войти, но еще на пороге, увидев висевшего у меня на поясе зайца, остановился.

— Охотники? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — Пойдемте.

Он повел нас в самый конец деревни, где одна-одинешенька стояла ветхая хижина. В сенях нас очень недружелюбно встретили овчарки-волкодавы. Мы было начали обороняться от них ружьями, но в это время дверь открылась, и показался старик с густыми седыми бровями на сморщенном лице, широкой грудью и короткими ногами. Он унял собак и попросил нас войти. Посередине обширной комнаты, ближе к очагу, стояло старинное, дедовское курси, а вокруг него, свесив ноги в теплый тонир, сидели старуха, две невестки и трое малышей, все в курдской одежде, с бусами, серебряными монетками на груди, рукавах, а у некоторых и на лбу.

— Вот, дядя, — сказал наш провожатый, — гостей тебе привел.

— Ай, тысячу раз желаю вам здоровья, на радость мне, на радость глазам моим пришли! Мой бедный дом вам в дар, все мое добро вам под ноги, — сердечно сказал старик, склонился перед нами по-восточному, поздоровался со всеми за руку и пригласил нас сесть вокруг курси.

Невестки встали и отошли в угол, уступив нам свои места.

Что в мире может быть блаженнее местечка у курси в январе, по возвращении с охоты, когда в сенях бушует вьюга и кидается снегом через ердик и щели в дверях!

Мы согрелись, пришли в хорошее настроение и совсем уже развеселились, когда одна из невесток собрала ужин и перед нами появились хаурма из барашка, соленья, рассыпчатый курдский сыр, каймак и — божество промерзшего человека — знаменитая тутовая водка.

— Козе коза ближе, чем стадо овец, — сказал старик, пододвигая мне имоему спутнику самые лучшие куски, самые большие стаканы.

— Он ведь сам охотник, потому он вас так и встречает, — сказал наш провожатый.

— Да не он ли охотник Давот?! — воскликнул я, от неожиданной радости вскочив с места.

Потухшие глаза старика на мгновение загорелись, но снова погасли.

— Как же, он, Давот. Слыхали, конечно?..

Моей радости не было предела. Без конца я говорил со стариком и упрашивал его рассказать что-нибудь. В этот вечер мы услышали многое о жизни курдов в Турции, и одну историю, особенно меня тронувшую, я обещал старику записать и поведать ее людям. Вот и исполняю обещание. Жаль только, что я не могу передать его образной курдской речи.

2

— Когда наступает лето, — начал свой рассказ охотник Давот, — я поднимаюсь со своими овцами на Алагез. Поднимаюсь на эти красивые горы, сажусь на камни у журчащих родников и с грустью гляжу на Масис. В памяти всплывают былые тревоги, печаль охватывает душу. У подножия этой горы пятьдесят лет назад я покинул много дорогих мне людей. Прежде всего я вспоминаю свою, как чинар, стройную невесту. Ее отнял у меня Юсуф-бек для своего сына, а я в одну темную ночь убил парня и бежал сюда. Вспоминаю я прекрасные алые цветы горы Артос и такие же, как эти цветы, прекрасные, яркие наряды девушек, приезжавших летом из Диарбекира, веселивших, молодивших старую гору Артос.

Вспоминаю я об этих чудесных краях и горюю. Но только два горестных облика тех давних-давних дней преследуют меня, возникают передо мной в снах и терзают меня. Один из них — образ моей любимой, с глазами, полными горячих слез, другой — той бедной медведицы, о которой я сейчас расскажу вам, а вы постарайтесь рассказать миру. Пусть знают, что и у охотника есть сердце и душа, есть и теплое чувство, хотя он постоянно проливает кровь. Пусть люди знают, что и у бессловесного животного есть сердце, и притом в тысячу раз добрее, чем у тех, кто отнял у охотника Давота милую и обрек его на изгнание из чудесной родимой страны.

Давот медленно набил свою трубку, собрался с мыслями и, снова вернувшись на полвека назад, продолжал:

— Вы городские люди, вам трудно понять меня. Мы, курды, проводим всю нашу жизнь с животными, привязываемся к ним всем сердцем, и смерть любимой собаки, любимого барана, любимого вола переживаем почти так же, как смерть человека. Ведь они родятся у нас под дождем и градом, мы согреваем их своим телом, выхаживаем, как детей, привязываемся к ним сердцем. Потому я иговорю с такой печалью о хромой Мохнатке, за которой ухаживал, как за родным ребенком, взрастил ее и видел ее большое горе.

Однако говорят: не начнешь с начала — не поймут.

Я охотился на горе Артос. Напротив стоит гора Сипан, а с другой стороны раскинулось красивое Ванское озеро. Подолгу сидел я на обрывистых склонах Артоса и, забыв про все, любовался горделивым Ванским озером. А вокруг горы, похожий на серебряный сверкающий пояс, струился поток Семирамиды, вот уже три тысячи лет питающий расположенные на склонах и по берегу озера деревушки, луга и пашни. Когда солнце садилось на вершины гор, я пробуждался от мечтаний, брал свое кремневое ружье и отправлялся бродить по скалам в поисках медведя.

На этих скалах я убил много медведей. Часто случалось, что и медведь подминал меня под себя, сбрасывал с обрыва, и я едва уходил из его когтей. Медвежьи повадки я знаю так же хорошо, как и повадки своих овец и овчарок. И знаю, что медведь — животное, умеющее сильно чувствовать. Медведица за своего медвежонка в огонь бросится и под пулю пойдет. И, однако, я встретился раз с безжалостной матерью, хотя, сказать по правде, безжалостным скорее был я, выстреливший в спокойно спавшую на камнях медведицу. Она вскочила, бешено взревела, начала плеваться и в гневе, не найдя ничего другого, схватила своего детеныша и бросила его мне прямо в лицо.

Придя в себя, я выстрелил разъяренному зверю в лоб — успокоилась. Медвежонок валялся в моих ногах, визжа от боли.

Я завернул его в полу своей бурки и принес домой. Дали ему молока — не прикоснулся, хлеба — тоже. Тогда мы поручили его собаке. Была у нас одна очень понятливая собака. Взяла она медвежонка на воспитание и выкормила его вместе со своим щенком.

Радости ребят не было предела. Блаженные были тогда дни. С утра до вечера во дворе медвежонок, дети, собака клубком катались. А то заберутся ребята на ореховое дерево, и медвежонок за ними. Он был такой мохнатый, что дети так и назвали его «Мохнатка».

В августе, когда созрели плоды, медвежонок почти не слезал с деревьев — целые дни висел на ветках, как мартышка, и пожирал фрукты.

Раз, когда он уж очень увлекся, я рассердился и потряс дерево (руки бы у меня отсохли!); упало бедное животное с верхушки этого громадного дерева и сломало лапу. Какой плач в доме поднялся! Перевязал я ему лапу, выправил, вылечил и, как свое дитя, полюбил медвежонка. Он, однако, остался хромым, и домашние так и назвали его «хромая Мохнатка». К зиме Мохнатка была уже с бычка. В веселые минуты она вскидывала себе на спину свою приемную мать-собаку и, по-медвежьи с боку на бок переваливаясь, несла ее — шутила по-своему.

С осени я каждый день брал с собой Мохнатку на охоту. Она оказалась для меня сподручнее и собаки, и осла. Я наполнял хурджин съестными припасами, укреплял его на спине у Мохнатки, и мы отправлялись. Ну, вы ведь, охотники, знаете, до чего трудно нашему брату, намотавшись за день, доставлять добычу домой. Мохнатка освобождала меня от этой работы. Горного барана, косулю, серну — все я нагружал на Мохнатку, увязывал, и она умненько вперевалочку шла за мною. На редкость понятливым животным была Мохнатка. Мы с нею до самой весны ходили на охоту, и она так привыкла к охотничьей жизни, что помогала мне прямо как человек. Видит, например, что я присел и, собрав сухие листья и ветки, начинаю высекать из кремня огонь, — сейчас же идет собирать валежник и несет его, прижав к себе, как человек. А когда огонь разгорится, глядишь — Мохнатка идет, прихрамывая, поднимает с трудом громадный пень и, сопя, тащит его в костер.

Говорил я с нею особым языком, и она понимала этот язык. Когда я говорил «бох», это означало: «Отойди-ка в сторонку, стреляю». И она отходила, садилась под деревом или за камнем и лапами затыкала уши. Когда я говорил «геч», она шла вперед; говорил «оош» — останавливалась, говорил «ай, хавар» — спешила на помощь и спасала меня от собак.

Когда мы приходили на место охоты, Мохнатка, увидев, что я присел и приложил руку ко рту, приникала к земле и замирала.

Она ничего не боялась, только моего ружья. По опыту знала, что эта, похожая на дубинку штука, выпускает дым и пламя, издает оглушающий треск, и после этого проливается кровь, и то козел скатывается со скалы, то олень падает и бьется ногами о землю.

Как-то я спокойно сидел за едой, гляжу — Мохнатка снимает ружье с сучка, дает его мне, а сама смотрит куда-то вниз, в ущелье. Я тоже посмотрел, увидел косуль, бегущих на водопой, и выстрелил. Этот случай показал мне, что Мохнатка понимает, что такое оружие, знает, что это им сбивают на землю других животных, а потом свежуют и режут на куски. Запомните об этом хорошенько, чтобы конец моего рассказа не показался вам сказкой.

3

Так прошел год. Мохнатка превратилась вгромадного медведя и стала еще умнее. Теперь я приручил ее уже настолько, что, отправляясь на охоту, садился на нее верхом, и она везла меня по горным тропинкам.

Мохнатка стала предметом внимания всего села. Особенную славу она приобрела летом, когда я ее взял с собой в горы и мы вместе начали пасти овец. Волки несколько раз пытались напасть на стадо, но Мохнатка задала им хороший урок: поймала одного да так хватила о камень, что из волка и дух вон. Тут уж моему стаду ни волк, ни вор, ни разбойник страшны не были.

Слава о Мохнатке долетела и до Вана. Многие купцы давали за нее пригоршни золота, скотоводы предлагали по тридцать-сорок овец — не отдал. Ну, да ведь она была для меня все равно что десять собак и два осла, да еще помощник на охоте, вооруженный брат в минуту опасности и сердечный друг. А если бы ядаже соблазнился богатством, отдал ее, она и сама бы не пошла и силой бы не взяли — сбежала бы, вернулась.

Однажды случилось вот что.

Из Междуречья, с берегов Тигра, приходят на наши пастбища чужие курды со своими многочисленными стадами овец.

На одном из лучших стойбищ на горе Артос раскинул в то лето свой роскошный шатер и Юсуф-бек, привезший сюда на богато убранных верблюдах своих розоволицых жен.

Сердце забило тревогу. «Не уйти мне от этого разбойника, — подумал я. — Отнимет он у меня медведя».

Перебрался я на другое стойбище, но куда уйдешь из рук Юсуф-бека. Как услышал он о моем медведе, прислал вооруженных людей, приказал купить у меня, а если не продам, взять силой.

Не вняли они моим горьким слезам и меня же заставили завязать Мохнатке пасть и скрутить ноги. Взвалили ее на двухколесную арбу и увезли.

Наш дом объяла печаль. Горько плача, дети проводили свою дорогую Мохнатку до холма за деревней, а я ушел в горы, забрался в одну из глухих расщелин, подолгу смотрел на свое