Вот и еще сюжет. Вроде бы все в нем просто, ясно, ничего издевательского: Она любит его, а он любит Ее! Ничего, если не учитывать, что случай-то, «сюжет» — последний, а тот, кого Она выбрала (Великий Драматург демократичен, всегда оставлял нам выбор!), кого предпочла из двоих последних, из двоих возможных, — импотент.
Обессиленный нырянием, а еще больше мыслями, лежал я на теплых камнях, правая рука касалась металла, напитанного донным холодом, мозг тоже казался тяжелым металлом, но расплавленным.
Вот как все повернулось, кто мог ожидать? Природа давила на Нее с вывертом, однако нормально: дети! дети! Но вот кто-то надавил и на природу, волевым, так сказать, решением заставил отступить.
Все в руце Великого Драматурга — и сцена, и актеры, и режиссура. Какая, однако, недобрая ирония под занавес: Медея, вообразившая себя Христовой невестой!
Что ж, если мне тоже оставлен выбор, я знаю, что делать, что я сделаю. Но до чего же они, женщины, действительно не такие, как мы! Вроде бы все определено природой, и на века: род, продолжение рода должно быть и всегда было для женщины на первом месте. Сама любовь, может быть, только радуга, на которой извечно раскачивается детская люлька. И вот пожалуйста — Медея! Вот уж кто Всемедея!
А что, если Великий Драматург все-таки более наивен, чем коварен? Великий художник и коварство — совместимо ли это? Великий физик, каким представлял его Эйнштейн, да, но — художник?.. Но что, если это всерьез, если все, все, что было, вся история — лишь удобрение, навоз ради того, чтобы вырастить цветок по имени Любовь и больше ничего? Для того лишь, чтоб сентиментальный Великий Драматург мог полюбоваться им, понюхать и погасить свет? И отвернуться к другим мирам, к другому времени?
А зачем тогда я ему в этой-то ситуации? Какая роль мне отводится? Опасен и вооружен — такая, что ли? Совсем недавно весь род человеческий был опасен и вооружен! Опасен для всего, что дышит, движется, плодится. Значит, оружие все-таки выстрелит, раз снова появилось на сцене. Как, в кого — об этом будет знать из нас двоих лишь один.
Тут я почувствовал, что на меня смотрят. Человеческий взгляд почувствуешь всегда. Тем более на таком пустынном острове. И тем более такой напряженный. Да, это он стоит и смотрит, Ее избранник. Действительно Дельтаплан — на равнобедренном, углом вниз (талия), треугольнике лежит маленькая для таких плеч головка. («Мальчик-слезь-со-стойки!» — был у нас лейтенант с такой кличкой, правда узкоплечий, длинный, как глиста, но с такой же ребячьей головкой, слышали или придумала братва наша, будто крикнула ему так барменша.) Но прежде и тебе это не казалось уродством — ни на староегипетских изображениях, ни когда только появился Третий на острове и тебе припомнились те самые египтяне. Ей тогда не нравилось все в нем, а ты даже любовался. Теперь все наоборот.
Но ведь смешно (умереть можно!), когда знаешь про этого красавца то, что знаю я!..
Стоит молча, ладонью оперся как раз на то место, куда мы когда-то, дурачась, стреляли. Смотрит на мою руку, покоящуюся на пистолете. Да, да, тебе не примерещилось — пистолет! Глазами я показал и на обойму, которую отложил на более нагретое солнцем место.
— Сушу, а то, может, отсырели патроны.
Только после этого я медленно приподнялся и сел.
— Могли и отсыреть, — согласился Третий.
Растерян: не с этими мыслями спешил ко мне, это заметно. Ну-ну, говори!
— Мари-а беременна. Кажется.
Теперь уже интересно было бы на свое лицо посмотреть: к этому известию я был готов менее всего. А потому спросил по-глупому:
— Кто вам сказал?
— Все признаки.
— Представляю, как она рада!
— Очень! Хотя, если честно, не поймешь. Вы же Ее знаете. Никогда не угадаешь.
— Пришли звать в крестные отцы?
— Поделиться новостью. Как-никак.
Да нет, его ослепительная улыбка не детская, а дебильная, это точно!
— Что ж, при нашем дефиците на кадры можно и родного отца в крестные. Надеюсь, вы догадываетесь, что ребенок мой?
— Уверенность — уже полдела! — Он улыбается.
— Для вас это новость? Да что тут: Она мне все сказала.
Оружие вот оно — к барьеру, господа!
Он уже не улыбается. Но молчит. Поэтому продолжаю я:
— Океан все-таки защищает от радиации получше, чем открытый Космос.
— Она это! тебе! (впервые на «ты» заговорил) сказала?
— Ты же знаешь Ее, — я вернул ему «ты», — скажет, не утаит, даже во вред себе.
— Да, все верно. Как и то верно, что вы будто специально посадили меня прямо на реактор. В этом летающем гробу.
— Я никого не сажал.
— Все равно — вы, белые. Ненавижу! Вам и это надо было отнять у нас. Всегда, давно ревновали. И были основания, ха, были!
— Были, да сплыли.
— Больше всего боялись догадаться, вспомнить, что первыми были вовсе не вы. Вам бы все должников-банкротов делать. Свои бы почаще вспоминали долги.
— Вы про какие там первые-непервые?
— А вы спросите у своих ученых: где объявился первый человек? И кто? в Африке. Черные — вот так. Женщина это всегда чувствовала. А вас бесило.
Это мы умеем лучше всего: всегда и во всем усматривать свою правоту.
И потому что — американец.
И что — черный американец. (А был бы белый, именно это зачел бы в свою пользу.) Вот и за африканскую радиацию-мутацию счет предъявил. От которой — ученых под конец осенило! — был, пошел первочеловек. Гомо прямоходящий, гомо умелый и прочее…
Вот и это знание нам пригодилось. Кому только оно останется — все наследство человека разумного?
— Я и говорю… — Он как-то по-другому покосился на пистолет, взглядом заинтересованным и примеривающимся. — Долго пришлось нырять?
— Времени свободного у меня много. Искал и второй, может быть, еще найдется.
— Да, два удобнее. Если вы подумали про дуэль.
Слово «дуэль» предполагает «вы» — так-то действительно лучше. Но хорошо, что слово «дуэль» произнес не я. И все-таки ему не пришло на ум, что хочу его подстрелить по- гангстерски. И на том спасибо!
— Сколько осталось патронов?
— Шесть.
— Что ж, можно и одним обойтись, — то ли про пистолет, то ли про патрон. — Так говорите, младенец ваш? Только вот Мари-а — моя.
А я, нет, не я, а кто-то во мне весело продолжил его слова: «…сказал плотник Иосиф Богу-Духу и… потянулся к пистолету», — я чуть не захохотал нервно, дико, когда увидел, что Третий как раз это и проделал: протянул руку небрежно, подчеркнуто неторопливо, как бы испытывая меня.
Я не пошевелился. А он заглянул в дуло, громко дунул, взял патроны и загнал обойму в рукоятку. Щелчок прозвучал угрожающе.
— Вот только Мари-а…
Меня охватила странная апатия. Я не пошевелился бы, когда б он действительно направил на меня пистолет: никакого желания помешать ходу событий, куда бы они ни повернули. Меня Она не простила бы. А его? Не Она, любовь простит. Как бы он ни поступил. Те более что версию сочинит уцелевший. Сочинит, конечно, не во вред себе.
— Диво, право, диво! — Он так любовно взвешивает вновь обретенный пистолет. — Выстрел — и полчеловечества как не бывало. Такого сверхоружия и у наших генералов не имелось. Я, само собой разумеется, не в счет, я-то неперспективный, а вы у нас — гарант будущего. Вы и есть полчеловечества существующего и будущего. Но наш опыт другому учил: будущее за тем, у кого в руках вот такая штучка.
— От нее детей не бывает.
— Ха-ха-ха! Нет, вы мне нравитесь. Всегда любил смелых парней. И остроумных. Остроумных особенно.
Как из него, однако, попер американец: улыбочка из фильма про этаких парней из-за океана, которые всех могут купить, всех поставить на место. А радикальные его фразочки и хохот в адрес собственного начальства, порядков — тоже американское выпендривание: вот мы как можем, вот мы какие! Президент у меня в кармане! Если даже там ни цента! Не в том, что кто-то белый, а кто-то цветной, дело, а в этой американской развязности, всем указке, тайном и явном чувстве превосходства над всем миром!..
Помолчал, а потом спросил как бы о мелочи малозначащей:
— Вы на самом деле уверены?.. Ну, насчет ребенка…
— Важнее другое: что уверены в этом вы сами. И действительно, не о ребенке, а о детях разговор. Да, да, о будущем, как вы изволите иронизировать. Арифметика тут элементарная, вас с Марией — лишь двое. И — обрыв нити. Мы с Нею — бесконечны.
— Ну, голова закружится! На вашем месте я посчитал бы и честную дуэль преступлением перед человечеством. Посадил бы себя вон туда, на скалу, а других заставил петь гимны моему прогрессивному фаллосу.
Подбросил пистолет на руке, тяжелый, заряженный, и глаза его тоже что-то взвешивали. По-ковбойски повертел пистолет и положил на камень.
— Поскольку победа всегда за прогрессом, для вас поединок не опасен. Всего лишь небольшая подзарядка для нервов. Но Мари-а все-таки моя, а свое я никогда без борьбы не уступал.
Он подхватил с земли камешек, занес руки за спину, снова их вытянул перед собой.
— Стреляет, в которой камешек.
Я все-таки не выдержал и спросил:
— Вы действительно их не видите? — Показал на бурно разросшиеся, прущие изо всех расщелин желтые цветы.
Он презрительно усмехнулся:
— А вы все про это? И она их не видит. Сама сказала почему.
— Почему же?
— Ее тошнило с вами. Уж извините за прямоту. И будет всегда тошнить. Такой прогресс вас устроит?
— Эта! — Я мазнул пальцами по его правой руке.
Он не разжимает.
— Да, мы не условились, где кто стоит.
