Лешаков отнял от Валечкиного рта салфетку. И густая струя недопереваренного ужина отшвырнула подлого человека.
— А-а-яй-яй! — завизжал метрдотель, утираясь. Лешаков пнул его ногой осторожно, чтобы не замарать ботинок, и, заткнув амбразуру, озираясь, потащил актера к трапу. На крик шефа из зала спешили официанты. Надо было отходить.
К счастью, в дверях получилась свалка. А когда нападавшие прорвались, отступавший Лешаков посредством Валечки опять обдал их струей желудочного сока с доминантой мадеры. Отбив атаку, он продвинулся к выходу еще на несколько шагов.
Опытный швейцар благоразумно скрылся. Но, прикрываясь подносами, официанты снова перешли в наступление. Перепачканный метрдотель с полотенцем на шее метался за их спинами и нервно руководил. Валечка заинтересовался происходившим, он переключился и на какой-то момент утратил свое ужасное свойство. Уже цепкие руки безжалостно протянулись к инженеру, уже Лешаков собирался откатить приятеля в дальний угол и, зажмурив глаза, броситься на врагов, когда за спиной атакующих раздался победный клич: «Никому! Ни во что! Никогда!..» И в строй официантов, сияя, с тыла ворвался номенклатурный работник: как молот, он вращал над головой огромный райкомовский портфель, начиненный сокрушительным соединением Библии и «Капитала».
Фомин оглоушил оскандаленного полководца и, прибив остальных противников, свободной рукой подхватил актера за ноги. Бедный Валентин снова испытал дурноту. Орудуя товарищем, как огнетушителем, Лешаков и Фомин пробились на трап, к сходням. Перебежав с борта «Поплавка» на берег, они помчались во всю прыть под деревьями вдоль набережной, свернули в аллею, не оглядываясь пересекли влажный газон, запутывая след в ночи, сделали небольшой крюк через детскую площадку, преодолели еще метров триста и, нежно опустив на траву безвольное тело, упали на скамейку вблизи шумевшего во тьме фонтана в Александровском саду.
— Уф, — сказал Лешаков.
— Покруче, чем на бюро горкома, — согласился Фомин.
Валечка-актер под ногами мирно постанывал. Он спал.
10
Ресторанная погоня затерялась на берегу реки. Официанты сбились со следа и, наверное, отвели душу — побили запоздалых прохожих. В северных сумерках июня звучала, шевелилась скрытая ночная жизнь. Слышался смех. За кустами вздрагивал звон струны. Далеко, в соседнем квартале, кто-то кричал, и гулкими выстрелами долетали убегающие шаги.
Номенклатурный работник отдыхал на скамейке, прижимая портфель к животу. Мощь великой литературы — несоединимые камни из фундамента общественной жизни, — покоилась под его с ритма сбившимся сердцем.
Выдерни камни из фундамента, и рухнет колосс-человечество, подумал Лешаков, но усомнился: устоит. Что-нибудь новое придумают. На одной вере удержатся. Вера — цемент.
Всходила луна. Праздный шум постепенно стихал. Свет далеких огней растворялся в бледном сиянии небес и бессильного месяца.
Валечка беспокойно заворочался на сырой траве.
— Простудится, — сказал материалист, слез со скамейки, и они подняли актера с земли.
— Куда его?
— Я адреса не знаю, — признался Лешаков.
— Тогда в такси.
Застолье, нечаянное приключение сблизили их. Они понимали один другого с полуслова, с намека. И оставить Валечку не могли. Он был третий необходимый. Он находился в опасности. Пребывал в безответном состоянии. А вокруг полночь правила городом, в котором чего не случается: напряженно работали милицейские участки, больницы и морги, их двери были открыты. Друзья подняли слабого Валечку и понесли на руках к гостинице «Астория», откуда доносились всхлипы моторов — подъезжали и отъезжали машины.
— Грустная альтернатива, — негромко сказал Фомин, шагая в ногу. — Рабство или смерть?
— Вера или воля, — поправил инженер.
— Воля?.. Не марксистское это понятие.
— Я тут ни при чем, — словно бы оправдываясь, вздохнул Лешаков. — Так уж вышло. Третьего не дано.
— Не видать, — согласился Фомин. — Да и первого нет. Для нас во всяком случае. Исключенный вариант, — сказал он и тоже вздохнул.
— Наш вариант, он без вариантов, — усмехнулся Лешаков. — Податься некуда. Одно слово, русский вариант.
Славно им было идти по мягкой траве газона нога в ногу, без усилий нести легонького Валечку, молчаливого — он не встревал в разговор, — и согласно так беседовать, с простотой понимания, с провоцирующей правдивостью, когда хочется говорить, и точные мысли словно бы прочерчивают линию, по которой идти бы да идти.
— Верное ты слово отыскал, предназначены… — рассуждал Фомин. — Скромное, но определяет.
Лешаков молча соглашался.
Трудно сказать, до чего бы они договорились, до какого согласия дошли, но третий, необходимый- лишний, заворочался, проявил признаки жизни, забеспокоился. Он ругнулся. Он зашевелился и сразу стал тяжелее и неудобным к переноске. Он и сам это почувствовал и потребовал, чтобы его поставили на ноги.
Инженер и номенклатурный работник согласились после очевидных сомнений. Они опустили актера на траву. Валентин стоял. Не вполне уверенно — нуждался в опоре, поддержке, — но стоял на ногах, покачиваясь, икая от холода, передергивая плечами в ознобе.
— Который час? — спросил он. — Где мы?
— Ищем такси, — объяснил Фомин. Валечка затих.
— Самое то. Скоро мосты разведут, а мне на Васильевский.
— Такси нужно.
Валечка кивнул. Казалось, все шло хорошо, складывалось ладно. Но актер вдруг дернулся — его повлекло в диссонанс.
— А коньяк? Коньяк не допили!
— Выпили, выпили, — успокоил Лешаков. — Ты же и выпил. Ничего им не оставил.
— Даже денег, — хмыкнул Фомин.
Валечка напрягся. Несамостоятельно шагая меж друзей, он судорожно напружинился и просипел укоризненным шепотом:
— Свинство… Свинство не платить в ресторанах. Мы там наели на сто рублей. Халява — это против принципа. Никому не желаю должать. У меня принцип.
Фомин разочарованно молчал.
— Некогда было, понимаешь, — оправдывался деликатный Лешаков.
Но Валечка оставался неумолим.
— Свинство!
— Нехорошо, — согласился Лешаков по инерции, но возвращаться на набережную не хотелось.
— Поздно, — сказал Фомин.
— Ничего, — возразил Валечка. — Заедем на такси, это по дороге. Порядочным человеком стать никогда не поздно, — закончил он патетически, смело шагнул и не споткнулся.
Друзья удрученно молчали.
Актер ощутил несогласие молчаливого большинства и выложил окончательный довод, ему хотелось
