Фаина Сергеевна снисходительно улыбнулась поверженному идолу и ответила вопросом:
— Как? Вы без тени, жуткой и мрачной?
Владимир Иларионович едва ни рассмеялся: Фаина имела несносную привычку употреблять термины, значение которых помнила смутно, но ее определение Шмакова было великолепно: просто, кратко и точно.
Шмаков приходил на подобные мероприятия как бы исключительно ради его, Першина, довольства и за весь вечер не отставал ни на минуту ни на шаг. Причем Шмаков никогда не шел и не стоял рядом, как другие партнеры, поглядывая и переговариваясь, он всегда был в полушаге от Першина и мог за весь вечер не произнести — нельзя сказать: ни звука, потому что Шмаков хмыкал постоянно, но — ни слова.
На этот раз Шмаков буркнул, что не пойдет, с особой угрюмостью, и Владимир Иларионович настаивать не стал: не слишком уютно разгуливать жалким оборвышем в компании разодетых людей (хотя иные, что Шмакова не знали, принимали его потертые джинсы за особый шик, за манеру a la сладкий Запад), да и успех немолодого никому не известного автора не добавил Шмакову уверенности и желания бороться и создавать (как рассчитывал Владимир Иларионович), напротив, Антон последние дни выглядел больным.
Першин вздохнул. И вновь оглянулся: однако ж, где герой?
— Истинный талан всегда скромен, — сказала Фаина назидательно, но Першин не засмеялся, ответил искренно:
— О, да! — но тут же вновь обвел глазами зал, желая узнать незнакомца по особым признакам таланта, и улыбнулся своим мыслям: все-таки поступки создают человека. Протекция неизвестному и достойному автору подействовала на Фаину магически, она почти перестала нести пышную ересь, и суждения ее стали хоть и не особо оригинальны, но справедливы.
— И все же — премия, теплые слова, аплодисменты зала, улыбки, — Першин вновь склонил голову перед Фаиной Сергеевной, улыбнулся) милых дам. «Не продается вдохновенье…» — и сам над собой усмехнулся: всего минут десять пообщался с Фаиной и заговорил штампами.
— Не каждому доставляет удовольствие сидеть в президиуме перед залом, демонстрируя, каким образом он зевает и чешет отдельные части лица и туловища, — поджав губы, произнесла Фаина, и Владимир Иларионович вновь едва не рассмеялся: в президиуме они с Фаиной, как правило, сидели рядом. Чесались по-разному, тут он спорить не станет. Да он, вообще, спорить не станет. Першин улыбнулся, взял Фаину под локоток:
— Фаина Сергеевна, голубушка, не томите. Он решил сесть в зале? Ну, покажите глазами, намекните — кто? — спрашивал, вновь и вновь обводя глазами зал.
— Не знаю, — неохотно ответила Фаина Сергеевна.
— Ну, голубушка, ну… Как не знаете? Вы с ним не встречались? И он не примчался к Вам с букетом алых роз? — Першин, перестав поглядывать в зал, смотрел с недоверием на Бабицкую.
— Он ведет себя достойно, — вскинув голову, заявила Фаина Сергеевна и устремилась навстречу Лисокиной, что, порхая от группы к группе, оказалась в нужное время в нужном месте.
Зал гудел, шумел, праздновал.
И вот прелюдия завершена. Гаснут улыбки и смешки, как огни под сводом театра, все идут в конференц-зал, и вступительная часть, нудная, длинная, протокольная.
И — наконец-то! — оглашение лауреатов. Премия третья, вторая, поощрительная, от спонсора, от того, от этого. Зал любезно хлопает, снисходительно улыбается — лица все знакомы и неинтересны. И…
— …Анисиму Борисовичу Мешантову за роман «Уход старика»! Номинация Фаины Сергеевны Бабицкой!
И Фаина в президиуме подросла на глазах, как волнушка после грибного дождя.
И зал зашумел, заулыбался, зашевелился — все оглядывались: кто встал? где?
Встали самые любознательные и демократичные, что без церемоний хотели первыми увидеть того, ради кого зал и собрался, чтобы однажды, лет так через дцать, сказать внукам задумчиво: «Когда я…»
Однако, где же Мешантов?
Мешантова в зале не было.
И Першин подумал о Шмакове: первый раз Антона не подвело чутье. Такую оплеуху он все же не заслужил. Конечно, можно заболеть, можно улететь на Камчатку или на Канары. Конечно, автор имеет полное право получить премию келейно, в бухгалтерии. Или по почте. Но! Конкурс — престижный. Премия — первая. Мечтают — сотни. И сотни пришли его чествовать. Должен был объявиться! А он — телеграммы не прислал поблагодарить жюри и зал.
Тут Першин подумал, что завтра ему рассказывать Антону про вручение премий, и заболел затылок.
Фаина Сергеевна, едва передвигая ноги, брела по проспекту.
Падал снег, и газон стелился искристым белым ковром, и притягивали взор пушистые шары деревьев — дивный зимний пейзаж, столь редкий в прогазованном городе.
Фаина Сергеевна не замечала красот природы, она была в замешательстве, ей несвойственном.
Первая премия досталось автору не по воле небес. Это она, Фаина, изловчилась, это она, Фаина, шепнула тому, позвонила этому, чье-то творение поругала, чье-то творение похвалила, и столкнула лбами минусы, и в результате получила свой большой плюс. Это читатели думают: члены жюри роман прочитали, ахнули от восторга и в едином порыве вскинули руки: премия! первая! Как же! Да никто ничего не читал. У каждого свои кандидаты, свои планы, свои амбиции. Какая им разница, кто там что написал? Да разве мыслимо читать все, что присылают на конкурс? Это теперь, когда роману присуждена премия, а вместе с ней и полный джентльменский набор, или, по-современному, потребительская корзина: и заманчивые предложения от редакций журналов, и контракт с издательством, и интерес иностранных обозревателей с их резюме, мол, книга может стать бестселлером (пусть значение этого слова мало кто понимает, а интерес и зависть оно порождает), и многие приятные мелочи, как интервью для газет, как мелькание на телеэкране, и прочая, и прочая, — вот тут да, кое-кто роман прочитал, но все же интересовались больше автором, персоной, не романом. Вот только сейчас, когда автор…
Фаина Сергеевна плюхнулась на заснеженную скамью, не стряхнув со скамьи снег, не постелив под шубу газету. Вот теперь, когда автор, получив первую премию, за премией не явился, когда он не торопится давать интервью иностранным журналистам и подписывать контракт с издательством, когда… Теперь роман прочитают все! И, как только роман появится в бумажном варианте, его тут же раскупят. Весь тираж. Тираж может быть любым, огромным. И доходы. И перспективы.
И герой на белом коне.
У Фаины Сергеевны закружилась голова. Какой расчет, какая выдержка! Вот уж воистину, талантливый человек талантлив во всем.
Фаина Сергеевна судорожно глотнула морозный воздух и торопливо посеменила к дому.
В редакции было многолюдно, шумно и душно. И в холле, и в коридоре, и за открытыми дверями отделов толпились, курили, смеялись, общались.
Обычная картина, приятная сердцу журналиста, последнее время Першина раздражала; раскланиваясь направо и налево и улыбаясь всем и каждому, Владимир Иларионович бочком прошел к своему кабинету, и, открывая дверь, подумал с удовольствием, что мрачный нрав Шмакова спасает от обилия праздноболтающих.
Шмаков молотил по клавиатуре.
Довольный тишиной и безлюдьем, Першин оживил компьютер и попытался углубиться в статью, однако мысли Владимира Иларионовича какой день крутились в других сферах.
Конечно, Бондарь прав, — Першин опять подумал о герое как об авторе романа. — Ракушки, налипшие на киль, всплывают вверх, когда на море шторм и судно треплет волна. Сказано так… по-шмаковски.
Першин улыбнулся, глянул на Шмакова — тот с остервенением колотил по клавишам, не спуская с клавиатуры недоброго взгляда, словно та была манекеном ненавистного начальника.
Роман в редакции прочитали многие, и только что Першину пришлось выслушать с десяток суждений и о романе, и о поведении автора, но Владимиру Иларионовичу было интересно мнение Антона.
Першин вновь улыбнулся, глядя на сумрачного Шмакова:
— Антон!
Тот вскинул голову и смотрел из-под насупленных бровей, словно Першин отвлекал его от создания эпопеи века.
— Почему автор не идет за премией? — играя мышкой, чтобы не погас монитор, спросил Першин. — Твое мнение? Это что? Пренебрежение? Бравада? Трагическое стечение обстоятельств, и автора, быть может, уже и в живых нет?
— Псевдоним, — буркнул Шмаков и снова принялся за клавиатуру.
— Псевдоним? Действительно… Ты полагаешь… — Владимир Иларионович оставил в покое мышку. — Никакой не новичок. Просто решил — что? Проверить себя? нас? Испытать острые ощущения? Вернее, пережить вновь былые ощущения? Заново испытать — да что испытать? А премия — не нужна вообще?
— Появится, — буркнул Шмаков, — когда-нибудь.
— Так ты полагаешь… — И Першин вновь открыл роман.
Шмаков хмыкнул.
— И кто же? — пробегая глазами текст, спросил Першин. — Чей стиль?
Шмаков молча дернул плечом.
Задумчиво глядя на монитор, Першин прочитал, негромко и медленно:
«Почему я открыл дверь? — думал старик. — Я столько лет не открывал никому двери. Все ветер».
— Действительно, почему?
— Такой дом. Такие соседи, — хмыкнул Шмаков. — А вдруг соседка, во французском парфюме, зашла позвонить? Сотовый в шмотках затеряла. А по автомату не умеет.
Шмаков оторвался от клавиатуры, посмотрел на Першина и усмехнулся, весело и зло. И вновь уткнулся в комп. А Першин, думая и о Шмакове, и о герое романа Бондаре, и об авторе романа Мешантове (или — как его там? Кто же он на самом деле, этот некий Мешантов?), прочитал другой отрывок:
«Он ударил старика ножом и произнес одно-единственное слово-вопрос „где?“. Ударил вновь. И вновь. И старик прохрипел: „Под ванной“. Но Бондарь ударил старика вновь и ударял, пока тот не затих. Осмотрелся, надо ли навести порядок. Нет, он ни до чего не дотронулся, а ботинки оставил у входа, на лестничной площадке.
Выдвинул из-под ванны таз, тряпку, облезлый цветочный горшок, достал кейс и, не оглядываясь на бездыханное тело старика, вышел из квартиры.
На улице, как и час назад, выл ветер».
Шмаков хлестким аккордом закончил работу, шумно задвинул клавиатуру, развернулся к Першину и изрек:
— Ну. Прочитал я этот шедевр. Тебе интересно мое мнение? Об этом творении или об его создателе?
