пещере, сложенной из древних камней. Если верить карте, отсюда на север тянется сужающийся туннель; и на юг тоже.
Я пошел на юг.
Первые сто шагов проход оставался довольно узким: раскинув руки, я касался обеих стен. Но потом коридор расширился. Влажный ветерок пахнул мне в лицо.
На стенах угадывались заложенные квадратные ниши, и, идя мимо них, я вспоминал легенды о несчастных, замурованных тут заживо.
Слой водорослей под моими ногами утончился. Вскоре я шагал по голому камню.
Все это время я напряженно вслушивался, ожидая уловить голоса. В конце концов, церковь Эмаузы расположена меньше чем в четверти мили от дома Фауста, а здешняя акустика должна усиливать любой звук.
Тропа начала спускаться, пусть уклон и был невелик.
Вскоре мои ботинки хлюпнули в первой луже. Взбаламученная вода, освещенная фонариком, подернулась бликами. Весь пол впереди оказался залит.
Туннель плавно перетек в сводчатые покои, остатки древнего города, пронзенные серыми колоннами.
Вода уже лилась мне в ботинки.
Разбрызгивая ее на ходу, я думал о грозовых тучах, о молниях, бьющих по вознесшимся над Прагой шпилям времен Рудольфа, и о энергии, катящейся сюда, вниз, во тьму, истощающейся в этих первобытных пространствах, в глуши, о крошечных клочках далеких гроз, угодивших в окружение склизких камней и ила, в пещеры, освещенные сейчас лишь мечущимся лучом моего фонарика. Затем я подумал о каменном лице, глядевшем на меня из дверного проема Тынского храма, и о множестве пражских горгулий и статуй, которые должны были содрогаться, пусть и чуть-чуть, от грома, присоединяясь к этим древним каменным колодцам в чреве земли — нет-нет, уже в недрах храма Эмаузы!
Тут раздался резкий пронзительный звук, трепещущий на высокой ноте, отзывающийся гулким эхом, — звук, внезапно превратившийся в человеческий голос, напевающий — или пародирующий — знакомую мелодию.
«Молитву луне» из «Русалки».
Не в силах остановиться, я двинулся на голос.
Как написать о том, что случилось дальше, чтобы ты не счел меня сумасшедшим?
Считай это сном — или кошмаром.
Я шагал по туннелю — нет, меня влек по нему напев, который мог быть заклинанием, похожим на музыку.
Фонарик мигал, угасая.
Я оказался во тьме. Во тьме, оживленной серебристой рябью.
Я потряс фонарик, открыл его трясущимися неловкими пальцами, поменял батарейки. Загорелся слабый огонек — загорелся и почти сразу потух.
Я крикнул:
— Пан Хастрман?
Громкое эхо резануло по ушам. Затем во мраке, совсем рядом, что-то засияло зеленым, и мерзко пахнуло гнилыми водорослями. Я вскинул руку, заслоняясь от вспышки, и обнаружил, что и свет, и вонь исходят от кольца.
Я попытался — неосознанно, надо полагать, — стряхнуть его. Потом перевел взгляд на то, что обнажило зыбкое зеленоватое сияние: у самой земли, в воде, что-то скрежетало, бряцало, приближаясь ко мне! Сперва смутный силуэт на самой границе зеленого круга и хриплое дыхание.
Милована!
Или, как я перевел позже, — «Возлюбленная».
Она — оно — лежала в воде, блестя чешуей, болезненно дыша, сверкая льстивыми — так мне показалось — глазами с черными вертикальными щелями зрачков. Голова приподнялась — и из лужи показались груди с темными сосками.
Невидимое пока тело существа вибрировало и извивалось под водой.
Дочь Земли и Тьмы. Уже не такая прекрасная, как во времена Тихо Браге.
Я отступил — отпрянул — и споткнулся. Врезался в ледяную воду плечом, подняв фонтан брызг и мгновенно промокнув насквозь. Перстень светился зеленым где-то под вспененной мутью. Под скрежет дыхания подбирающейся ко мне Милованы я выдернул руку из воды. И…
…взгляд мой упал на это существо, предвестие преисподней Босха…
Ее зубы, отражающие сияние кольца, были остры, как у мурены. Когти ни в чем не уступали клыкам. Я тряхнул головой, прохрипел: «Нет, нет», оттолкнулся от земли, вскочил, попятился — и задел ботинком кружащуюся в водовороте зеленую ткань — длинный плащ — плащ Хастрмана, и серебристые водоросли на поверхности, его рубаху с высоким воротом, под взирающими на меня снизу вверх блекло-голубыми глазами, которые мерцали под колышущимися спутанными завитками волос.
Я снова споткнулся и рухнул. Еще один мучительно-тоскливый крик Милованы резанул по ушам. Миг до встречи с ее когтями, ее зубами…
И единственный источник света — моего дрожащего зеленого света, — ставший вдруг странно тяжелым, нырнул на дно. Секунда — и на поверхность всплыли два пальца.
Боль была далекой. Значение имел лишь скорбный крик русалки. Он преследовал меня, бегущего, истекающего кровью, во тьме, становясь слабее, сливаясь с плеском Влтавы, с сумасшедшим топотом моих ботинок по камням и глухим стуком моих коленей, ударившихся о ступени лестницы под домом Фауста.
Он обмотал мою руку какой-то тряпкой, затянул потуже и, когда ручеек крови иссяк, вернулся к люку, с усилием захлопнул его и заложил железным штырем.
В последующие годы я честно пытался обмануть себя.
Доусон, организовавший мне быстрое, абсолютно конфиденциальное лечение, никогда не верил в «состряпанную» мной историю, ту же самую, которую я позже рассказал Женевьеве, а еще позже — Маргарет. В пражском аэропорту я легко прошел таможню, так и не увидев своего агента госбезопасности; возможно, его и не было вовсе.
Я уже начал сомневаться в том, чему стал свидетелем.
Это было начало процесса. Я замуровывал память, закладывая ее кирпичами здравомыслия так же надежно, как закладывались катакомбы Нова Места.
Помню, как гостил у тебя дома и как, показывая Эрлу альбом моей матери с репродукциями Фра Анджелико, Питера Брейгеля Старшего и Босха, ощущал смутную тревогу, приписывая ее детским кошмарам.
В 1994 году, когда сопрано Габриэла Березкова утонула во Влтаве в возрасте тридцати шести лет, я сумел оттолкнуть беспокойные мысли. В 1996-м, когда на Эльбе, в Саксонии, погибла Маргарет, я согласился с официальной версией, — мол, экскурсионная лодка напоролась на какие-то скалы и те же скалы стали причиной ужасных ран на теле моей жены, единственной из всех утонувших пассажиров. Это произошло в ста милях к северу от Праги, неподалеку от того места, где Эльба сливается со Влтавой.
В 2002-м, во время наводнения, когда разлившаяся Влтава затопляла берега, я увидел в новостях Си-эн-эн Стрелецкий остров.
Той ночью мне приснилась окаймленная дубами тропинка, потерявшаяся под катящимися волнами, моя Русалка и ее Водяной, грациозно плывущие по течению под мостом Легии, взирая из-под раздробленной дождевыми каплями глади на человеческие лица, слепо глядящие вниз.
На следующий день я откопал свой размокший блокнот и впервые за годы беспристрастно перечитал записи. И начал восстанавливать события.
