— Что было, мистер Гриссал?
Тот опомнился, стал говорить тише, не желая дальше испытывать терпение слушателя, и откинулся на спинку стула:
— Лицо. Прямо там, размером, не знаю, ну где-то с окно или с картину на стене, только оно было прямо на земле, и не прямоугольное, а овальное. Словно кто-то похоронил великана, или нет, вернее, маску великана. Только края ее, я бы сказал, были вплетены прямо в почву. Глаза закрыты, не плотно — оно не казалось мертвым, скорее расслабленным. Его губы, удивительно пухлые, терлись друг о друга. Ровный цвет кожи, пепельно-серый, мягкие щеки. В смысле они выглядели мягкими, я их не касался. Думаю, оно спало.
Нолон слегка сдвинулся на стуле и посмотрел прямо в маленькие глазки Гриссала.
— Пойдите и взгляните сами, — начал настаивать тот. — Луна сегодня достаточно яркая.
— Не в этом проблема. Я с большим желанием пошел бы с вами, не важно, что вы там увидели. Но сейчас у меня другие планы.
— А, другие, — повторил Гриссал так, словно ему открыли некий тщательно скрываемый секрет. — И какие же у вас другие планы, мистер Нолон?
— Давно решенные и неизменные, если вы, конечно, можете представить себе нечто подобное в наше время. Вы слушаете? А то мне показалось, вы носом клюете. Риньоло, художник, и не тот, о котором вы, возможно, подумали, решился на крайне необычный шаг. Спросил меня, не хочу ли я осмотреть его студию. Насколько мне известно, в ней никто никогда не был. И никто не видел того, что он рисует.
— Никто из тех, кого вы знаете, — добавил Гриссал.
— Разумеется. До этой ночи так и было. Но все изменится сегодня, если не придется срочно изменить планы. Коли все пойдет нормально, я стану первым, кто увидит, что стоит за пространными монологами Риньоло. И это должно заслуживать всей суеты. Я мог бы пригласить вас.
Нижняя губа Гриссала чуть оттопырилась, и он ответил:
— Спасибо, мистер Нолон, но это больше по вашей части. Я думал, что, когда расскажу о своем открытии…
— Естественно, ваш случай крайне интересен и необычен, мистер Гриссал. Но мне кажется, он из разновидности тех явлений, что могут и подождать, не так ли? К тому же я не рассказал вам о работах мистера Риньоло.
— Можете рассказать сейчас.
— Пейзажи, мистер Гриссал. Ничего, кроме пейзажей. Другим он не занимается и часто хвастается этим.
— Очень интересно, очень.
— Я подозревал, что вы скажете нечто подобное. Я также думаю, что вы бы заинтересовались еще больше, если бы хоть раз слышали размышления Риньоло о его полотнах. Словно он рисовал их… Впрочем, вы сможете все увидеть и услышать сами. Что скажете? Сначала студия Риньоло, а потом посмотрим, сможете ли вы найти это старое поле снова?
Они решили, что эти занятия именно в такой последовательности будут не самым плохим способом провести вечер.
Поднявшись из-за стола, Нолон бросил последний взгляд на окно в доме на противоположной стороне улицы. Похоже, пока они с Гриссалом беседовали, там погасили свет, а потому оставалось загадкой, стоит ли там сейчас кто-нибудь, наблюдая за ними, или нет. Застегнув длинные пальто до шарфов, обматывающих шеи, двое мужчин в полной тишине прошли через парк, где земля светилась аквамарином под холодными звездами, похожими на мертвые глаза бесчисленных статуй.
— Прошу вас, смотрите под ноги, ступайте аккуратно, — сразу сказал Риньоло, когда посетители вошли в студию. Он слегка запыхался, взбираясь по лестнице, потому хрипел, беспрестанно бормоча себе под нос: — Это место, о, это место…
На полу с трудом можно было отыскать хотя бы клочок свободного пространства, все загромождено, потому предупреждение практически не имело смысла.
— Видите, — продолжил художник, — что здесь, наверху, у меня не комната, а скорее стенной шкаф, который жаждет превратиться в комнату, распухая во все стороны, создавая все эти ниши и альковы, окружающие нас, эту бесформенную галерею укромных уголков. Где-то здесь есть окно, не знаю точно где, под одним из полотен, наверное. Но вы же на картины пришли посмотреть, а не любоваться видами из окна, которое находится черт знает где. Да и глядеть из него не на что.
Затем Риньоло провел посетителей по извилистому лабиринту закоулков, указывая на картины. Некоторые каким-то замысловатым образом крепились к стене, другие холсты в изнеможении прислонялись друг к другу. Привлекая внимание к тому или иному полотну, художник делал шаг в сторону и позволял гостям насладиться работой, стоя в отдалении как вежливый, но несколько заскучавший куратор редко посещаемого музея, жалкая фигура в болтающемся на теле костюме, словно сотканном… из пыли. Увядшее лицо Риньоло создавало впечатление безжизненной маски; кожа имела тот же тусклый цвет, что и одежда, и казалась такой же дряблой и обвисшей; на общем фоне выделялись лишь полные серые губы; волосы пучками пробивались на черепе, походя на вылезшие без спроса сорняки, а глаза состояли как будто из одних белков, они словно закатились куда-то под лоб, стараясь разглядеть, что же там скрыто. Сочетание всех этих черт придавало живописцу вид идиота, пребывающего в экстазе.
Пока Нолон рассматривал пейзажи, Гриссал не мог оторвать взгляда от самого отшельника, хотя и очень старался соблюсти приличия. Но чем больше он пытался не обращать внимания на Риньоло, тем скорее снова принимался всматриваться в обвисшую складками кожу, бледное лицо и непокорные пучки волос. В конце концов Гриссал потянул Нолона за рукав и начал что-то шептать тому на ухо. Компаньон посмотрел на него, словно говоря: «Да, я знаю, но в любом случае постарайтесь вести себя вежливее», после чего снова принялся за изучение великолепных картин Риньоло.
Все они походили друг на друга и носили названия вроде «Сверкающая ночь», «Брак неба и тени», «Звезды, холмы». Обещанный на полотнах пейзаж скорее предполагался, чем показывался. Визуальное эхо неабстрактного мира цеплялось за периферию зрения каким-то эффектом, цветом или формой, но по большей части их можно было описать как чрезвычайно отдаленные от непосредственной реальности. Гриссал, хорошо знакомый с местами, гипотетически изображенными на холстах, мог бы убедительно доказать, что эти скопления разрозненных масс, водовороты искаженного света просто не достигают цели, не создают связи с географическими объектами, вроде бы изображенными художником. Интуиция подсказывала Гриссалу, что, высказав свои замечания, он спровоцирует художника на целый монолог, произнесенный захлебывающимся лихорадочным голосом изумленного сновидца. Так и случилось.
— Думайте о картинах что хотите, мне все равно. Перешептывайтесь, у меня очень плохой слух. Скажите, что мои пейзажи не притягивают взгляд, не заставляют задерживать на себе внимание, а уж тем более изучать их. Тем не менее именно в этом заключается моя цель, и, насколько мне кажется, полотна идеально ей соответствуют, работают на нее малейшими деталями. Я провел немалое количество времени внутри каждого холста и как творец, и как обычный житель, и теперь границы их для меня не существуют, как и… та, другая вещь. Поймите, когда я говорю «житель», то ни в коей мере не подразумеваю, что своими неуклюжими ногами я топтал эти лестницы цвета или что возлагал вот это самое тело на каком-нибудь возвышенном уступе, где воображал себя повелителем всего, что видел. У этих картин нет хозяина, нет пророка, ибо плоть и ее органы не могут там действовать — некуда идти, не на что смотреть обычными глазами, нет мыслей, которые мог бы обдумывать могучий разум. Магистрали, созданные мной, не ведут вас от порога одной скуки до задней двери другой, они не могут разрушиться, ибо по ним нечего перевозить — все путешественники уже там, постоянно пребывают к бесконечным местам неизбывного удивления. Эти города — еще и наша родина, даже самое странное там никогда не станет опасным. Всем этим я подразумеваю следующее: для того чтобы поселиться в моем пейзаже, надо, буквально выражаясь, прорасти в него. Мои картины, места, изображенные на них, — это рай для людей, странствующих во сне, но только для тех, которые никогда не поднимаются на ноги, которые забывают цель своего путешествия, забывают, что они вообще существуют. На пути к абсолютной тьме по ту сторону грез такие сновидцы могут задержаться в моих землях, соседствующих с небытием и находящихся рядом с дверью в бесконечность. Так что, видите ли, критики мои, на этих маленьких полотнах изображено не полное уничтожение, а, скорее,
